То, что Моррис создал за полчаса на полу гостиной, лишь намекало на то, что он мог бы произвести при наличии большего пространства и неограниченного запаса стаканчиков. На протяжении следующего года он упорно трудился над двухуровневой эстакадой: она петляла и изгибалась по всему нашему просторному и хорошо освещенному подвалу. Если бы эстакаду выпрямили в одну линию, ее длина достигла бы четверти мили. Затем был гигантский сфинкс, а потом — круглый иглу с низким входом, куда приходилось проползать. Внутри его хватило места нам обоим.
После этого совершенно логичным был переход к возведению сложных, пусть и несколько безликих, метрополисов из конструктора «Лего», повторявших очертания реальных небоскребов разных городов мира. Еще через год Моррис дорос до домино и начал строить изящные соборы с десятками идеально сбалансированных шпилей высотой в полтора ярда. К девяти годам он получил известность — ненадолго и только в нашем городке, но тем не менее.
Это случилось, когда одна бостонская газета напечатала о нем статью. Моррис установил в спортзале своей школы для детей с особенностями развития восемнадцать тысяч костяшек домино. Они были составлены в форме огромного грифона, сражающегося с отрядом рыцарей. Местное телевидение снимало момент, когда брат толкнул первую костяшку, последующее оглушительное падение и появление красочной картины. Домино падали так, что в грифона полетели стрелы, и он бросился на одного из одетых в кольчуги рыцарей. Три алые полоски домино прорезали фигуру рыцаря, и все увидели кровоточащие раны. Потом я целую неделю изнемогал от ядовитой черной зависти. Я уходил при появлении Морриса, не в силах вынести, что всеобщее внимание сфокусировано на нем. Но мое недовольство произвело на него столь же мало впечатления, как и собственная слава. Моррис равнодушно отнесся и к одному, и к другому. Я перестал злиться, потому что кричать на стену бессмысленно, а потом и остальной мир забыл, что на какой-то миг Моррис представлял для него интерес.
Когда я перешел в старшие классы и подружился с Эдди Прайором, Моррис начал строить крепости из картонных коробок. Коробки отец приносил ему со склада, где работал экспедитором. Почти сразу стало ясно, что строения из коробок принципиально отличаются от конструкций из домино или стаканчиков. Предыдущие проекты всегда имели начало и конец, но ни одно из картонных сооружений не было закончено. Одна идея перетекала в другую, домик превращался в замок, замок оказывался катакомбами. Моррис красил внешние стены, отделывал внутренние помещения, стелил ковры, вырезал окна и двери, которые открывались и закрывались. Потом он без предупреждения или объяснений вдруг разбирал все, что было построено, и начинал новое строительство в соответствии с очередной архитектурной задумкой.
Еще я заметил, что в отличие от работы с бумажными стаканчиками и конструктором «Лего», всегда успокаивавшей Морриса, строительство из картонных коробок приводило его в состояние неудовлетворенности и беспокойства. Картонные произведения прерывались на стадии, когда оставалось добавить лишь пару коробок. Пока Моррис не чувствовал, что сделал все правильно, над ним тягостным грузом довлела расползающаяся, смутно проступающая идея, которую он воплощал в подвале.
Я помню, как однажды в воскресенье я вошел в дом, протопал в зимних сапогах через кухню, чтобы взять что-нибудь из холодильника, бросил мимоходом взгляд в раскрытую дверь в подвал… и застыл на месте. На нижней ступеньке боком сидел Моррис — ссутулившийся, с нездоровым лицом неестественно белого цвета. Он болезненно сморщился и прижал одну ладонь ко лбу, будто потирал место ушиба. Медленно спускаясь по лестнице, я заметил еще более тревожную вещь. В подвале было довольно прохладно, а щеки Морриса блестели от пота, и на его белой футболке темнели влажные пятна. Когда до брата оставалось три ступени, я открыл рот, чтобы окликнуть его, и в это мгновение он поднял на меня глаза. Тут же гримаса боли стала исчезать с его лица, он расслабился и опустил плечи.
— Что с тобой? — спросил я. — Ты в порядке?
— Да, — ответил Моррис без выражения. — Просто… просто потерялся.
— Потерял ощущение времени?
Он как будто задумался над моим вопросом; его глаза сузились, взгляд заострился. Моррис смотрел на свою крепость — на тот момент она представляла собой большой квадрат, образованный двумя десятками больших коробок. Примерно половина коробок была окрашена флуоресцентной желтой краской, в стенках у них вырезаны круглые окошки, вместо стекол — пищевая пленка, приклеенная скотчем. Моррис нагрел каждое окно феном, чтобы пленка натянулась и стала гладкой. На эту часть форта пошли коробки, оставшиеся после желтой подлодки, которую Моррис строил раньше. Из одной большой коробки до сих пор торчала труба из плотного картона. Остальные же сияли красными и черными боками с золотистой вязью арабских надписей. Окна в этих коробках были вырезаны в форме колокольчиков, мгновенно перенося зрителя в эпоху восточных деспотов, гаремов и Аладдина.
Моррис нахмурился и медленно покачал головой.
— Я вошел внутрь и не сумел найти выход. Все выглядело так странно.
Я глянул на крепость. Четыре входа на каждом углу, окна, прорезанные в каждой второй коробке. Каковы бы ни были особенности развития моего брата, все же я не мог вообразить себе, что он способен запутаться в собственном строении.
— Нужно подползти к ближайшему окну и понять, в какой ты части.
— Там, где я потерялся, нет ни одного окна. Я услышал чей-то голос и хотел ползти за ним, но до него было очень далеко, и я не мог понять, в какую сторону двигаться. Это не ты был, а Нолан? Голос вроде был не твой…
— Нет! — воскликнул я. — Какой голос? — Оглядываясь по сторонам, я соображал, не спрятался ли кто-нибудь. — Что он говорил?
— Я почти ничего не расслышал. Иногда он звал меня по имени. Иногда говорил, чтобы я шел дальше. А один раз сказал, что впереди будет окно. — Моррис помолчал, тихо вздохнул. — Наверное, я даже видел это окно — окно и подсолнухи в конце туннеля, но я боялся подходить ближе. Я развернулся, и у меня заболела голова. А потом я нашел выход.
Тогда я подумал, что, скорее всего, Моррис ненадолго выпал из реальности, пока ползал внутри своего форта. Это было вполне вероятно. Всего лишь год назад он упорно красил ладони красной краской, утверждая, что так он лучше чувствует звуки. Когда при нем играла музыка, он зажмуривал глаза, поднимал свои алые руки над головой, как антенны, и подергивался всем телом, изображая нечто вроде судорожного танца живота.
