Теперь Онуфриев знал, какой версии событий будет придерживаться в дальнейшем его приятель. Он вдруг без особой связи с предыдущим подумал, что система как нельзя лучше соответствует некогда придуманному для нее гербу: глухой щит, которым удобно отгородиться от докучливого воздействия извне, и архаичный меч, пригодный только для того, чтобы пырнуть ближнего своего, но смехотворно бесполезный против нынешней оборзевшей уголовщины.
Усмехнувшись крамольным мыслям, Онуфриев буркнул в трубку: «Добро!» — и начальники отделов распрощались. Настала пора собираться на обед.
Но сборы эти были прерваны появлением заместителя по работе с личным составом, по привычке именуемого в отделе замполитом. Солидный майор в отутюженном мундире, из-под которого сверкала не предусмотренная повседневной формой белоснежная рубашка, негодуя, сообщил, что оперуполномоченный Седых с утра был вызван в прокуратуру для дачи показаний об обстоятельствах ночной перестрелки.
Проболтавшись неизвестно где, полчаса назад он вернулся на службу в состоянии сильного алкогольного опьянения, в каковом и пребывает сейчас на рабочем месте.
Более того, со слов замполита выходило, что на его замечание Седых отреагировал неадекватно, предложив руководителю следовать в направлении, хорошо известном в мужских кругах. Возбужденное душевное состояние сотрудника по-человечески понятно, но это ни в коей мере не оправдывает пьянства и хамского поведения.
Онуфриев смотрел на майора и чувствовал, что в нем закипает злость, вызванная отнюдь не «выступлением» оперуполномоченного. Начальника РОВД давно раздражал и щеголеватый, с иголочки, мундир заместителя с неуставной рубашкой под кителем — в таком мундире пристало являться на парад, а не тянуть милицейскую лямку в заплывшем грязью райцентре; и гладко выбритые, не знающие укусов непогоды щеки майора; и исходящий от него запах дорогого одеколона, контрастирующий с пропитавшими райотдел запахами пота, табака и бензиновой гари. А сейчас — даже это праведное негодование, вызванное, по сути, собственной неумелостью.
«Сунули мне тебя… специалист! — недобро подумал Онуфриев. — В участковые бы, в розыск, чтоб ботинки в пыли и яйца в мыле! Воспитатель! Хрена ль ты кого воспитаешь, если сам дерьмо голыми руками не разгребал, в дежурке от задержанных шарахаешься. Потому и послали… куда следует».
Подполковник вернулся за стол, ткнул пальцем в кнопку селектора.
— Дежурный? Ты зайди, давай-ка, в двенадцатый кабинет. Там Седых заболел… Заболел, непонятно разве говорю? Аккуратно его на машину и домой. Понял? Выполняй. Логинова позови, пусть тебе поможет.
Замполит поджал губы.
— Вы ему и слова не скажете?
Онуфриев откинулся в кресле.
— О чем сейчас с ним можно разговаривать, как ты думаешь?
— Я думаю, стоило хотя бы пойти и лично удостовериться, в каком он состоянии. Для последующего принятия мер.
— Удостовериться, что он пьяный? — удивился Онуфриев. — Так я тебе на слово верю. А чтоб он и меня послал — знаешь, ну никакого желания!
— Так что же это мы позволяем? Меня обхамил, вас пошлет! Мы так далеко зайдем.
— Успокойся, никуда мы не зайдем. Проспится — разберемся. — Онуфриев встал и направился к вешалке. — Все, на обед пора.
— По этому факту я подам на ваше имя официальный рапорт, — сухо произнес замполит.
— Подашь, подашь, куда ж мы денемся!
Онуфриев натянул плащ, нахлобучил фуражку, оглядел себя в зеркале. Когда за заместителем захлопнулась дверь, он пробормотал себе под нос: «Эх, еж твою клеш, белая рубашка! Научил бы я тебя комну… конму… конму-ни-ка-бельности. Дома ты вчера спал, когда этот балбес сопливый на такую херню нарвался. Да черт с ним, со всем. Война войной, а обед по распорядку».
Колеса будто прилипли к асфальту, а пальцы — к резиновым рукоятям руля. Мотоцикл заупрямившимся ослом торчит посреди утонувшей во мраке улицы, заглохнув на веки-вечные, каким-то неведомым магнитом удерживая рядом с собой Василия Седых.
Тот и рад бы бросить чертову машину, но не может оторвать рук, схваченных невидимыми наручниками, от никелированных рогов.
Седых вдруг улавливает глухой стук, доносящийся со стороны ближайшего здания.
Хочется думать, что это просто кровь пульсирует в висках, но стук становится все громче и чаще, будто где-то неподалеку громадное свирепое животное — взбесившийся буйвол — бьет копытами об асфальт в приступе нарастающей ярости и нетерпения.
Грохот ударов становится оглушительным, и тогда до оперуполномоченного доходит, что это никакой не топот, а череда выстрелов, причем стрельба продолжается уже довольно давно.
Руки освобождаются как-то сами собой. Бежать, куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого места, лишь бы оставить за спиной нарастающий гром. Но оперуполномоченный оказывается перед дверью подъезда, рука хватается за дверную ручку, и дверь, коротко взвизгнув, распахивается. Из открывшегося проема тянет ужасом и смертью. Боковым зрением Василий замечает возникшие справа и слева от него фигуры милиционеров. Они тоже не хотят входить в подъезд, но тускло светящийся прямоугольник затягивает всех троих, как дыра в безвоздушное пространство, и они, сталкиваясь и едва не сбивая друг друга с ног, вваливаются вовнутрь.
Седых не понимает, как в его руке оказался пистолет, но давит на спусковой крючок. Оружие дергается, и пули, ударяя в стену, выбивают из нее фонтанчики штукатурки. Напарники Василия также ведут огонь.
Они стреляют наискосок и вверх, и там, на лестнице, за жидкой оградкой перил, кто-то падает, пораженный их залпом. В следующее мгновение изрешеченная пулями стена вдруг беззвучно трескается и разваливается на куски, а на ее месте образуется громадная дыра с изломанными краями, сквозь которую виден уходящий в бесконечную толщу туннель с извивающимися вдоль стен вереницами старых-престарых труб. Из туннеля потоками заплесневелого воздуха медленно истекает бледное, мертвенное свечение, несущее с собой отвратительный запах химической гари.
Василий оказывается перед дырой. Зев подземелья, словно перекошенный рот урода, медленно втягивает вовнутрь язык белесого свечения. Оно струится вокруг ног оперуполномоченного, поднимается выше, прилипает к одежде, вцепляется в тело и тянет, тянет в мрачную глубину. Вкрадчивая, но неодолимая сила обретает над Василием все большую власть.
— Нет! — кричит он. — Нет! — И начинает выдираться из тенет смертоносного тумана с таким неистовством, будто его волокут кастрировать.
Но трепыхание это результатов не приносит. Тусклая плесень охватывает его все плотнее, залепляет глаза, нос, рот. Василий понимает, что сейчас задохнется, как муха, угодившая в прокисший молочный кисель. Он видит, что стены, пол и потолок коридора вдруг начинают шевелиться. По ним, зарождаясь у самого края дыры и растворяясь в подступившей из глубин мути, пробегают судорожные волны. Свод над головой колеблется, будто в бетоне перекрытий идет обратный процесс — из твердого состояния в вязкое. Седых с отвращением догадывается, что тоннель совершает глотательные движения.
