Кроме этого общего зимовища, на том же месте было много могил одиночных или семейных, если целое семейство погибало внезапно от какого-либо несчастного случая. Так, например, предание о Заумаркиной могиле еще свежо; на нее укажет вам каждый устюжанин; и пень сосны, посаженной по тогдашнему обычаю на небольшую насыпь, составляет одну из примет ее. Вот что рассказывают об этой могиле.
Жил-был устюжанин по прозванию Заумарко, житель так называемой здесь горы, человек пьяный и буйный. Никакие увещания родственников не могли его исправить, ни даже склонить малейше к обузданию себя: он пьяный страшно мстил всякому, кто ему трезвому делал упреки или читал наставления, стараясь пробудить в нем совесть. Таким образом все от него отступились, никто не хотел связываться с Заумаркой, ни с пьяным, ни с трезвым, если только он бывал когда-нибудь трезв; всякий обходил его, встречаясь с ним на улице, а через порог к нему не переступал никто.
Но есть связи такого рода, которых человек не в силах разорвать, и была такая несчастная душа, которая должна была жить под одной кровлей с Заумаркою: за ним утопили хорошую девку, которой плач и стоны слышал один только Бог, соседи же были до нее глухи. Этого мало, у нее было еще от Заумарки двое детей, сын и дочь, которых она хоронила от мужа, опасаясь его зверского и безумного сердца. Однажды ранним утром соседи увидели семилетнюю дочь Заумарки перед домом на улице: она стояла спокойно и не сводила глаз с родительского дома. Люди об ней не заботились; многие ходили туда и сюда за суетными нуждами своими и обходили несчастного ребенка, чуждаясь отверженного отца. Уже солнце поднялось в дерево и выше, а девочка стояла все на одном и том же месте, как неживая. Наконец один добрый человек, которому показалось это небывалым, подошел к ней и стал ее расспрашивать; вскоре собралось много народу, все слушали, пожимали плечами, переговаривались шепотом и со страхом поглядывали на Заумаркину избу; ребенок говорил очень просто и ясно, что отец зарезал мать и сына, а сам упал на пол и сгорел. После долгих толков решились войти в избу; ребенок сказал правду: мать и сын были зарезаны и плавали в крови, а безобразные остатки отца, сгоревшего сам собою от вина, лежали на полу. Трех покойников похоронили на известном покоище, но в особой могиле; она, как я сказал, и доныне называется Заумаркиной и по общему тогда обычаю украшена была сосной.
— Куда ты меня завез, проклятый? — кричал барин из коляски на ямщика, который, сидя на козлах, с видимым беспокойством оглядывался во все стороны, покрикивая и понукая лошадей явным образом только для своего ободрения.
— Ничего, вот даст Бог, выберемся, — говорил он. А там опять ворчал про себя довольно внятно: — Ах ты, Господи! что ты будешь делать? Вот наказание за грехи наши! лошадей зарежем совсем.
Ночь была темная. Небо заволокло тучами. Осенний довольно резкий боковой ветер тянулся по равнине, и ободья колес окатились густою, липкою грязью, шириною в пол-аршина. Лошади тянули в упор ступою и пофыркивали. «Ну, будь здоров!» — отзывался по временам ямщик, прибавляя к этому обычному пожеланию иногда другое: «Чтоб те лопнуть!», и, привставая на козлах, опять оглядывался кругом. Наконец он молча слез, а потом, ворча и проклиная неизвестно что и кого, пошел, нагнувшись, бродить по сторонам, покапывая перед собою кнутовищем и отыскивая потерянную дорогу, как булавочку. Барин согнал в помощь ему сонного слугу, сидевшего копной на запятках, а потом с отчаянною решимостью завернулся в шубу и прилег в самый зад коляски.
Через несколько времени голоса в стороне коляски сделались слышнее. Слуга бранился, а ямщик стал веселее и разговорчивее, даже смеялся и много поумнел задним умом. Они нашли какую-то дорогу, и догадливый ямщик рассказывал решительно, подробно и красноречиво, где, как и когда им следовало своротить и придержать правой руки, а поднявшись на гору, не верить глазам своим, потому что глаз обманет, особенно когда не видит ни зги, а верить надо лошадям, которые никогда не обманут, и прочее. К кому относились все наставления и нравоучения эти — неизвестно. Никто не мешал ямщику следовать им в свое время, потому что и барин спал, и слуга спал, и никто из них в распоряжения его не мешался; но, вероятно, и сам он также спал, да и надежные лошади его задремали и протащили коляску Бог знает куда, в сторону.
Как бы то ни было, дорогу нашли, выбрались на нее по пням и кочкам, и ямщик стал покрикивать на лошадей повеселее. Вскоре увидели свет, приехали к жилому месту. Барин все молчал, отдавшись на волю судьбы и ямщика; а этот, не говоря ни слова или, по крайней мере, разговаривая только сам с собою и с лошадьми, слез с козел, постучался в первые ворота, которые ему попались, поговорил с бабой, пришедшею отпирать их, и въехал во двор. Тогда только барин спросил:
— Куда же ты меня привез?
— Да куда привез! — отвечал тот, — куда Бог велел: в деревню привез! Слава Богу, что добрались. На распутье не ночевать стать в экую непогодь. Покормим, да и ободняет, так, даст Бог, подобру-поздорову выберемся.
Это была не деревня, а целое село или, лучше сказать, несколько деревень, собранных в кучку. Дворов сто, с видною усадьбой и ухожами, составляли вотчину богатого барина, которого несметная дворня с музыкантами и псарями объедали пуще всякой саранчи, так что нечем уплачивать было процентов в опекунский совет. Все остальное по десяткам, по пяткам и даже по парам избушек раздроблено было владельцев на пятнадцать. Ямщик привез нашего путника к одной из таких владетельных особ — вдове старушке, которая сама жила в крестьянской избе и не отказала проезжему в пристанище.
Барин вышел, весьма недовольный похождениями своими, из коляски; но когда он вошел в избу, где уже осветились окна, то им овладело чувство холи и уютности, которое всегда утешает путника при переходе из-под ненастной темной ночи в теплую и опрятную светелку. Хозяйка была радушна и приветлива, не докучая, впрочем, своею приветливостью; чай был подан без суетни и беготни довольно скоро; самовар не дымился, не чадил, стол — на всех четырех ножках, у чайника не был отшибен ни носик, ни ручка, а шнурок, которым крышечка держалась за ручку эту, был довольно опрятен. При видимой бедности весь передний угол сверху донизу был уставлен иконами в огромном кивоте, на уступе которого лежало несколько священных книг с застежками; на окне было несколько медных копеек, предназначенных для подаяния и оставшихся от прошедшего дня. С женщиной, которая прислуживала, старушка говорила вполголоса, тихо и кротко. Оглянувшись кругом, путник заметил, что изба была чрезвычайно ветха. Он заговорил об этом с хозяйкой, которая сказала ему, что изба срублена еще дедом ее, что она не в состоянии поставить новую, а надеется дожить в ней до конца своего века, которого, по ее мнению, осталось уже не Бог знает сколько.
