— Ну че? — Мишка качает курчавой головой. — Ушел?
— Пусто! — ворчит Архипыч, продолжая тянуть. — Зацепилась, зараза!
Леска начинает поддаваться, но очень туго, и Архипыч громко пыхтит. Мышцы на его руках под морщинистой дубленой кожей натягиваются, словно узловатые веревки.
— Нет, идет что-то, — бормочет он. Мокрая леска кольцами свивается на бетоне. — Черт, тяжело идет! Должно корягу тяну!
Если коряга большая, то леску придется рвать или спускаться в воду и отцеплять крючок. Сам Архипыч в воду, конечно, не полезет, а попросит кого-нибудь из нас.
Надо бы идти к своим удочкам, но мы остаемся стоять, зачарованно глядя в неподвижную воду. Никогда не знаешь, что может притащить с собой крючок. Вот уже видно — к поверхности идет что-то большое, идет неуклюже, равнодушно — не как живые существа. Но это не коряга — слишком светлое.
— Ну-ка, пацанье, подсобите! — кряхтит Архипыч, и Гарька перехватывает леску чуть пониже и тянет изо всех сил, а потом вдруг застывает, вытаращив глаза. Застываем и мы, свесившись за парапет и разинув рты.
Надо сказать, что я не сразу понял, в чем дело. Вначале мне показалось, что кто-то из мальчишек незаметно пробрался под водой в аккурат на наше место и теперь дразнится, издевательски высунув из воды ногу, — мол, как вам такая рыба?! Но нога, которая торчит из воды, какого-то странного нездорового цвета, словно ее покрывает огромный застарелый кровоподтек, и, приглядевшись, я вижу, что она вовсе не торчит сама по себе, а висит на леске Архипыча, которую он и Гарька судорожно сжимают в пальцах. Большой судачий крючок крепко зацепил щиколотку, под сухожилие, и бычок-живец сполз к цевью. Вокруг ноги обвилась длинная веточка роголистника, и ее концы колышутся в воде от течения.
Архипыч издает тонкий свистящий звук и выпускает леску, выпускает ее и Гарька и, скривившись, отчаянно трет мокрые ладони о собственную майку. Нога медленно и как-то неохотно опускается обратно в воду, и брошенная леска начинает сматываться вниз, но Венька наступает на нее. Его трясет, словно он очень сильно замерз. Улов Архипыча тихо качается под водой, его очертания смутны, но теперь уже хорошо видно, что это никакая не коряга — это человек. Я хватаюсь за парапет — мне кажется, что я снова начинаю куда-то улетать. Но это почти сразу проходит — все чувства пересиливает неумолимое любопытство, и я пытаюсь получше рассмотреть, кто там, под водой.
Спустя несколько минут на набережной поднимается переполох. Часть рыбаков свесилась за парапет или столпилась на уходящей в воду лестнице, часть суетится вокруг Архипыча, который мешком привалился к парапету и, прижав руку к груди, тяжело дышит. Его посиневшее лицо покрыто крупными каплями пота. Кто-то уже побежал звонить в «скорую» и милицию. Народу на набережной все прибывает и прибывает — новости в Волжанске разносятся быстро. Удочки забыты — сейчас уже не до рыбалки.
Вскоре приезжают врачи и милиция. Врачи почти сразу отбывают, увозя с собой Архипыча, а милиционеры пытаются разогнать толпу, но у них ничего не получается. Тогда они просят хотя бы убрать детей, то есть нас, но это тоже невозможно. Утопленник — это событие, которого мы не можем пропустить, мы просовываем головы в малейший зазор между телами взрослых, мы висим на самом краю парапета с риском свалиться в воду, мы протестующе верещим, и в конце концов нас оставляют в покое, и мы выбираем себе позицию поудобней, откуда все видно отлично, и наблюдаем, как милиционеры с помощью добровольцев из рыбаков помоложе вытаскивают труп на лестницу. Один из рыбаков держит удочку Архипыча, и выглядит это настолько обычно, словно там, внизу, вытаскивают не мертвого человека, а особо крупного сазана.
Мы, сидя на парапете, жмемся друг к другу. Нам и жутко, и сладко одновременно. В этом возрасте любопытство — преобладающее чувство, все остальные, в том числе страх и отвращение, плетутся где-то в кильватере, и мы жадно смотрим вниз. Нам уже доводилось видеть утопленника — прошлой весной. Но тот, Гошка Хрычев, по прозвищу Портянка, известный алкаш, утонул еще осенью, вмерз в лед, и по весне его нашли, вырубили изо льда и так, в ледяной глыбе, и привезли на берег. Зрелище было мерзкое — не человек, а распухшая сине-зеленая безлицая и безглазая кукла с лохмами отстающего мяса, уже изрядно попорченная рыбами. Этот же выглядит много лучше, хотя и над ним успели поработать рыбы. Но он мал ростом, он почему-то очень мал ростом, это не взрослый человек, это мальчишка, и когда перед нами мелькает его лицо, мы невольно вскрикиваем от изумления и ужаса. Его еще можно узнать. Это Сережка Бортников.
Мы ошарашенно переглядываемся, и лицо Мишки мертвеет — он единственный среди нас поддерживал с Серым отношения, которые с натяжкой можно назвать «дружескими». Получается, все время, пока мы думали, что Серый объедается арбузами где-то на бахчах, его в реке объедали рыбы. На Бортникове только короткие шорты — в них, без майки, он обычно и ходил, и купался — потому-то и не удивительно, что никто не нашел его одежду и не встревожился. Я вспоминаю о треснувшей поперек сандалии, за которую зацепился Виткин крючок, — значит, это действительно была Серегина. В воду она могла попасть как угодно — сандалии могли случайно уронить, столкнуть со ступеньки, где многие купающиеся оставляют обувь, могли, наконец, просто выбросить — в шутку или назло.
Значит, все это время, пока мы рыбачили, Серый был там. Я пытаюсь вспомнить, когда же он пропал — четыре дня назад? Пять?
Люди за парапетом и на лестнице шепчутся и качают головами. Кто-то осторожно крестится. Среди зрителей уже достаточно женщин, и многие из них всхлипывают по покойнику — не обязательно потому, что им очень жаль Сережку (как я уже говорил, до него никому не было дела), просто так положено. По толпе летает одно и то же: «Потонул пацан! Доплавался!»
Если бы мы своими глазами не видели тело там внизу, на лестнице, мы бы в жизни в это не поверили. Серега Бортников утонул! Серый плавал лучше всех на нашей улице, даже лучше Веньки, он и покрепче Веньки был, и уж если у кого и был шанс без труда доплыть до острова, так это у него. Он часто заплывал далеко и в реке чувствовал себя как рыба, и течение ему было нипочем. Как мог он утонуть? Что с ним случилось?
— Что это у него с ногой? — вдруг хрипло спрашивает Мишка.
На распухшей голени Бортникова огромный синяк — не синяк — полукруглая, полумесяцем, ссадина на всю голень, словно кожу содрало наждаком или асфальтом. Я невольно вспоминаю сбитую коленку Виты — похоже, но…
— Может, за парапет зацепило течением, — тускло бормочет Венька. — Или где по дну проволокло. Содрало.
