Заходя в чулан, бабушка никогда не оставляла дверь открытой. Она зажигала там каганец, задвигала изнутри засов и долго чем-то позвякивала, скрипела, шуршала, громыхала... Я же, если это случалось при мне, изнывала под дверью от любопытства и ожидания чудес.
К моему разочарованию, чудес никогда не случалось. Бабушка появлялась на пороге с большой миской муки или пшена, с куском пожелтевшего старого сала, или с бутылкой подсолнечного масла – олии, с десятком яиц в решете, или литровой кружкой сахара. Ничего таинственного – обычные продукты. Пока дверь открывалась, я успевала заметить на огромном крюке весы, с двумя чашками на цепях, а в нише окошка, под самым потолком, – вазу из сине-зелёного стекла, и сине-зелёный свет, струящийся через неё в чулан. Но дверь быстро закрывалась...О-о-о! Эти необычные весы на цепях! Значит, должны быть и гирьки! Маленькие чёрные лакированные гирьки! А если там стоял сундук, то в нём уж точно полно старинных вещей! А дивный сине-зелёный свет! От него всё нутро чулана становилось волшебным и таинственным...
И только когда я выросла, стала взрослой девицей, как-то мне пришлось постоять на пороге этого, когда-то полного тайн, чулана. Запах мышей и пыли ударили мне в нос. Клочья паутины висели под потолком. Ржавые весы по-прежнему были там же. И уже гирьки, будь они из чистого золота, вряд ли могли меня заинтересовать. А тогда, в детстве, только одно предположение о том, что они могут быть в чулане, заставляло меня дежурить под его дверью... Какие-то бидончики, ящики стояли вдоль стен, под навесными полками две кадушки, в углу по-прежнему таился чёрный сундук – скрыня, скрывающая, как и положено, под крышкой что-то очень ценное для хозяйства и всей семьи. Для меня, взрослой, уже ничего особенного в чулане не было... И почему это я так изнывала тогда от любопытства?
Доступным единственным лакомством была гляганка с сахаром. В деревянную дежку сливали изо всех крынок и банок скисшее молоко. Конечно, вершок был предварительно снят – на сметану, чтобы после взбивать масло. Оставшееся прокисшее молоко и было гляганкой, или по-городскому – простоквашей. Гля-гля-гля!- ганка-а-а-а...
Я как-то увидела бабушку за взбиванием масла. Стояла и смотрела, как она двигала длинную палку: вверх-вниз, вверх-вниз. Палка – как ручка у швабры. А сама «швабра» была внутри узкой и высокой кадушечки с крышкой. В крышке – дырка, в дырке – ручка: вверх-вниз, вверх-вниз... Блям-блюм, плюх-пых... Наконец-то я узнала, каково назначенье этой кадушечки. А то всё стояла в углу на лавке, пустая, чисто выскобленная, и думалось мне, бесполезная кадушечка – то ли в куклы играть, то ли ещё для чего-то непонятного. Оказалось это маслобойка. Блям-блюм, плюх-пых... Бабушка Таня взбивала масло, сидя на маленьком стульчике в сенцах. Жарко...
Во дворе куры попрятались под кусты – там тень и зола. Они купаются в золе, может, чтобы не было жарко... Бабушка от жары почти спит, а рука туда-сюда, туда-сюда. Надо! Надо это масло взбивать, внуков и гостей полный дом. Да и городским детям будет, что взять с собой. Блям-блюм, плюх-пых...
– Баушк, можно я попробую?
– На...
Блям-блюм, плюх-пых... Блям-блюм, плюх-пых.. Теперь я толкаю длинную ручку. Но внутри что-то противится... Не сильно оно хочет взбиваться, это масло. Блям-блюм, плюх-пых... Бабушка видит, что я с трудом двигаю ручку. Блям... блям...
– Ладно, иди гуляй, я сама, – говорит бабушка.
А мне её жалко. Она рано-рано встала. Доила корову. У печи готовила еду, в огороде собирала овощи, несколько раз спускалась в глубокий холодный погреб, уносила туда банки с молоком, собирала яйца в курятнике. Кормила-поила живность, и нас, гостей и внуков, мыла посуду. Устала. Жара. Вздремнуть бы минут с полчаса, но сметана пропадёт: блям-блюм, плюх-пых... блям-блюм, плюх-пых...
Руки бабушкины натруженные, жилистые и морщинистые, ногти потрескавшиеся вертикально посередине. Пальцы – как коренья древесные. Руки, привыкшие к тому, чтобы двигаться. Покойно сложены только у покойников. У живого человека, как плавники у рыб – без движения не бывают. Дрёма одолевает бабушку, а руки свое дело знают...
Дежка стояла в сенцах за дверью. Кто хотел пить или есть, мог зачерпнуть кружкой гляганки. На нужды семьи в день отпускалась литровая кружка сахара-песка: хочешь – делай тюрю, хочешь – просто водичку из колодца сласти;, а лучше всего было зачерпнуть кружку гляганки, насыпать в неё ложек пять сахару, размешать и выпить. Тут все врачи-инфекционисты и микробиологи схватились бы за голову! Сплошная антисанитария и угроза отравления! Но никогда никто ни разу не пострадал от прекрасного напитка, называемого в Ильинке гляганкой. Скорее – наоборот. Особый вид кисломолочного продукта только укреплял наш организм. Натуральное молоко скисает тоже натурально: сыворотка отдельно, кусочки простокваши отдельно. И сколько бы раз мы не зачерпывали, это чёткое разграничение не нарушалось, разве что кусочки всякий раз становились мельче, будто молоко «крошилось».
Когда наступал вишенный сезон, то сочные ягоды с дерева заменяли все сладости из бабушкиного чулана. Правда, когда надо было вишни собирать в вёдра, тут желающих не находилось. Кавказские гости уходили на речку позагорать. И никто не мог возмущаться этими волынщиками-сачками: по закону гостеприимства им всё прощалось. А мы с Миколой и Витькой, как негры на северо-американских плантациях, должны были обрывать вишню, по-разному используемую: и для гостей – на их варенья, и для городских детей бабушки и деда, и для сушки в печи, и для мочки в дежке... Оставлять урожай на деревьях было грехом. А кто хоть раз собирал вишню по верхотуре, тот может представить себе, насколько это неудобное и опасное занятие.
Вишни, как из автомата, всё больше летели в наши рты, часть падала на землю. Но удивительно, что вишен мы съедали очень много, а оскомину не набивали. Наверное, оттого, что мы их проглатывали, не разжевывая. В этой вишне и таились наши сила, жизнерадостность и здоровье. Не помню, чтобы в гостях у бабушки Тани я хотя бы раз болела.
Микола пользовался особым приспособлением для сдёргивания вишен с верхушек. То ли сам додумался, то ли где подсмотрел. Находил на берегу речки прочную длинную камышину, расщеплял один конец, вставлял туда поперёк сломанную спичку. Получалась ловушка для ягоды. Но пользоваться ею было неудобно, а я так и не научилась: всё равно, что рыбу в реке ловить – требовалось терпение и ловкость. Пока нацелишься на вишню, пока приладишься, а ветер дунет и все труды пропали. Да и сам «инструмент», длинный, цепляется за ветки и кусты. Но Микола находил особое удовольствие в демонстрации своей ловкости. Увидит на верхушке самую крупную, самую зрелую вишенку, приставит к ней камышину расщепленным краем, зацепит и сдёрнет. Вишенка, аккурат, в отверстие попадала. Наверное, от этого она для Кольки становилась ещё слаще. Я пробовала – у меня получилось только один раз, и то ягодка оказалась перерезанной острыми краями ловушки.
