А потом как-то раз, вроде бы весной, она встретила Петухова, который стал Птицей. Отловила, чуть не заново познакомилась, привела на квартиру, помыла и переодела. Жалела его сильно. Он, конечно, в чем-то свихнулся, но если иметь такт и особый подход (а ко всем в этом сложном мире нужен особый подход), то он был вполне сносным и хорошим человеком. Сперва гадил, как грудной младенец, под себя. Света-Офелия колотила бывшего худрука и любовника скалкой или шваброй, и Птица стал учиться оправляться на пожелтевшем треснутом унитазе. Он жил у нее неделю-другую, пропадал на месяц, и она могла передохнуть. Снова горланила тоненьким голосом песни, изредка поднимая глаза на снующую мимо по грязным плитам мрамора или гранита толпу, — и вдруг опять замечала веселого или плачущего (если побили) Птицу, он курлыкал ей в такт. У него иногда случались периоды просветления: Петухов продолжал утверждать, что он «птица Говорун, охраняется законом и Красной книгой», и главный колдун всей земли вылупил его из яйца; но при этом был не прочь поговорить о жизни, о театре, вспоминал общих знакомых, или нес душераздирающий бред о ведьмах, о нечисти, о быте бомжей, нищих и ханыг. И Света решила, что ей «по приколу» иметь такого Петухова, есть сермяжная истина в его существовании; и даже иногда верила в его басни.
Вчера Петухов впервые сам нашел дорогу к своей бывшей квартире. До этого и его, и его приятеля — спившегося священника — приводила Света. Он прибежал пьяный, взъерошенный, перепуганный до смерти. И конечно же, снова глубоко занырнувший в свою непроглядную и опасную, как толща океанической свинцовой глади, фикс-идею. Бился и кричал на полу, что птиц нынче убивают, натыкают на колья и кресты, и ему тоже конец...
Она его таким расстроенным никогда не видела. Скрепя сердце, пошла и принесла из чуланчика две бутылки дорогой, ливизовской водки (как взятку для бандитов берегла). И напилась с ним. Птица пил водку из блюдца (говорил, что клюв в рюмку не пролезет). Рассказал, что обоих его друганов-собутыльников, следователя и попа, убили.
— А поп-то у меня позавчера был, — удивилась она. — Пришел, шмотки забрал. Помылся, подстригся еще, я решила, что он с бродяжничеством покончил. Сердитый такой был, ничего не рассказал. Быстро ушел.
— Сегодня утром его убили, — сказал Птица и заплакал. — Ведьмы, суки, добрались и убили доброго человека. Те самые, я тебе о них рассказывал...
Тут Светка-Офелия сильно озадачилась, поскольку одна из так называемых «ведьм» как раз отсыпалась в комнате на ее диванчике.
Часа в три дня пела она в малолюдном и длинном переходе между станциями «Владимирская» и «Достоевская», как раз про то, что ночь прошла, будто прошла боль. Заметила, как перед ней, сидящей на корточках, остановилась женщина неописуемой красоты и искуса, словно сошедшая с обложки «Плейбоя». В джинсах-облипках на длинных мускулистых ногах, в майке с бретельками, обтянувшей высокую грудь с острыми сосцами, в коротенькой кожаной курточке. С копной белых и пепельных прядей химического происхождения, мокрых от хлещущего наверху дождя. Короткие сапожки на высоких каблуках потоптались перед Светой. Тетка подумала, достала и бросила в футляр из-под гитары тысячную бумажку. Ее сильно накрашенные, в лиловых разводах, глазищи упорно рассматривали певичку. Отошла, вернулась и спросила:
— Ты такую девушку, актрису Фелицию знала?
— Ну и что, — сказала Света-Офелия.
— Я с ней одно время тусовалась, — объяснила красотка. — Может, прервешься, сходим в кафешку, поболтаем. Денег у меня полно, если надо, простой оплачу.
— Десять тысяч, — решила Света; получив требуемое вознаграждение, быстро собрала шмотки, закинула футляр с гитарой за плечо и встала.
— Может быть, и я о тебе слышала? Ты не та самая Молчанка?
— Для кого-то была Молчанкой, а теперь я Альбина, — высокомерно сказала женщина. — Ну, веди. Где у вас заведенье поприличнее?
Два часа они поглощали с одинаковой жадностью дорогущую жрачку в французском ресторанчике возле Владимирского собора, а потом так вышло, что Света-Офелия пригласила ее к себе переночевать. Шла и думала: Фелиция рассказывала когда-то, что едва познакомилась с Герлой и Молчанкой, привела к себе, так эта Молчанка ее тут же изнасиловала. И вот теперь лесбиянка нашла, накормила Светку и идет к ней на квартиру, — наверняка набросится. Драться или согласиться? Если уж пробовать эти извращения, а в жизни все нужно испытать, то с кем, как не с такой роскошной, сексуальной и властной особой. (Себе Светка безропотно отводила «пассивную роль»).
Но гостья с порога кинулась в ванную, долго отмокала под горячим душем, отчего краска со стен ванной взопрела и отваливалась, а потом рухнула на диван. Сказала, что трое суток не спала. Без малейшего намека на секс уснула замертво в секунду. А через час после того, как Альбина уснула, застучал во входную дверь перепуганный Петухов.
Ничего страшного, выпили они литр водки на двоих, перестали ведьму бояться. Решили посмотреть на нее, какую угрозу из себя представляет: пробрались тишком в темную комнатку, запаливая спички, разглядывали спящую. Она спала голая, завернувшись в простыню, но ткань сбилась вниз, обнажив Альбину. Светка впервые в жизни увидела, чтобы у женщины волос на лобке был совершенно белым, как шерстка у кошек. И была крепкая, налитая грудь у той ведьмы, с большими сосками; были длинные светлые, с рыжинкой, ресницы (тушь и краску смыла в душе); твердые, выпирающие, будто бы выточенные из камня, алые губы кривились во сне. Спала она неспокойно, ворочалась, бормотала что-то напряженное. Крикнула «Малгожата, уйди!».
А потом она легла на живот, и они увидели скрученный в два колечка поросячий, гадостный какой-то хвостик, — он еще и шевелился, как отдельный живой червяк. Светка взвизгнула, — Альбина перевернулась на бок и вперила в них широко распахнутые глаза. Узрела она или нет в темноте перекошенные рожи хозяев, неизвестно, но плотная горячая волна ужаса (или иной, непонятной силы) вынесла любопытных прочь, на кухню. Они тряслись, ожидая, что она выскочит за ними, но все было тихо. Тогда Светка решила открыть и третью бутылку Ливиза, потому что трезвые они стали слишком.
Но и на том ночь не кончилась. Напившись до чертиков, Светка полезла целоваться к Птице. Он ей горестно объясняет: дура, ты человек, я птица, физиология не позволит ведь. Светка загорелась, побежала в пустую комнату, разделась догола, распорола подушку и вывалялась в пуху и перьях. К копчику над попкой пластырем страусиное перо приклеила (из театрального гардероба стащила когда-то), — и назад, кудахтать перед Петуховым на четвереньках. Сумасшедший режиссер выпятил грудь, распетушился, заклекотал орлом — и прыг на нее сверху.
