— Кто-то еще пытался научить меня этому, — сказал он. — Но тогда я не понял. — Он задумался, а потом произнес: — Не важно, как меня зовут. Имена — это пустяк. Я есть то, что я есть внутри тебя. — Он медленно обнял Клема. — Я — твой друг.
Он крепко сжал Клема, а потом отступил в сторону. Слезы его высохли.
— Кто же это учил меня этому? — удивился он.
— Может быть, Юдит?
Он покачал головой:
— Ее лицо постоянно у меня перед глазами, но это была не она. Это был кто-то, кого потом не стало.
— Так, может быть, это был Тэйлор? — спросил Клем, — Ты помнишь Тэйлора?
— Он тоже меня знал?
— Он любил тебя.
— Где он сейчас?
— Ну, это совсем другая история.
— Вот как? — ответил Миляга. — А может быть, все — едино?
Они продолжали путь вдоль реки, обмениваясь вопросами и ответами. По просьбе Миляги Клем подробно изложил жизнь Тэйлора, от рождения до смертного ложа и от смертного ложа до солнечного луча, а Миляга в свою очередь изложил все имеющиеся у него догадки по поводу природы путешествия, из которого он возвратился. Хотя он помнил не так уж много деталей, он знал, что в отличие от Тэйлора оно не привело его к свету. По пути он потерял много друзей, имена которых смешались с именами его прошлых воплощений, видел смерть и разрушение. Но видел он и чудеса, которые теперь были запечатлены на бетонных стенах. Бессолнечные небеса, сверкавшие зеленью и золотом; дворец зеркал, похожий на Версаль; огромные, загадочные пустыни; ледяные соборы, наполненные звоном колокольчиков. Слушая эти россказни и созерцая перспективу уходящих во всех направлениях неизвестных миров, Клем ощутил, как легкость, с которой он раньше принял представление о безгранично свободном «я», катающемся на карусели нескончаемых превращений, понемногу оставляет его. Те самые перегородки, от тоски по которым он искренне пытался отговорить Милягу в самом начале разговора, теперь выглядели очень соблазнительно. Но они были ловушкой, и он знал об этом. Их удобство стреножит и в конце концов задушит его. Он должен сбросить с себя свой старый, затхлый образ мысли, если хочет отправиться с этим человеком в те края, где мертвые души превращаются в свет, а бытие является порождением мысли.
— Почему ты вернулся? — спросил он Милягу через какое-то время.
— Хотел бы я знать, — ответил тот.
— Мы должны найти Юдит. Мне кажется, она должна знать об этом больше, чем мы с тобой, вместе взятые.
— Я не хочу оставлять этих людей, Клем. Они взяли меня к себе.
— Я понимаю, — сказал Клем. — Но, Миляга, они ведь тебе ничем сейчас не помогут. Они не понимают, что происходит вокруг.
— Мы тоже не понимаем, — напомнил ему Миляга. — Но они слушали меня, когда я рассказывал свою историю. Они смотрели, как я писал картины, а потом задавали мне вопросы, и когда я рассказывал им о видениях, они не насмехались надо мной. — Он остановился и указал жестом на здание Парламента на другом берегу реки. — Скоро там соберутся наши законодатели, — сказал он. — Смог бы ты им доверить то, что я тебе рассказал? Если мы скажем им, что мертвые возвращаются на землю в солнечных лучах и где-то существуют миры с зелено-золотыми небесами, как ты думаешь, что они нам ответят?
— Они скажут, что мы сошли с ума.
— Да. И выбросят нас в ту же самую сточную канаву, где сейчас живут Понедельник, Кэрол, Ирландец и все остальные.
— Они живут в сточной канаве не потому, что у них были видения, Миляга. Они попали туда потому, что с ними плохо обошлись или сами они плохо обошлись с кем-то.
— Попросту это значит, что они не научились так же хорошо скрывать свое отчаяние, как остальные. Ничто не может отвлечь их от их боли. Тогда они напиваются и буйствуют, а на следующий день чувствуют себя еще более потерянными, чем вчера. Но все же я скорее доверюсь им, чем епископам и министрам. Может быть, им и нечем прикрыть свою наготу, но разве эта нагота не священна?
— Но она также и уязвима, — возразил Клем. — Ты не можешь втянуть их в эту войну.
— А кто сказал, что будет какая-то война?
— Юдит, — ответил Клем. — Но пусть бы она этого и не говорила, это все равно чувствуется в воздухе.
— А она знает, кто будет нашим врагом?
— Нет. Но битва будет тяжелой, и если тебе дороги эти люди, ты не поставишь их в первые ряды. Пусть они встанут там, когда война закончится.
Миляга на некоторое время задумался. Наконец он сказал:
— Тогда они будут миротворцами[5].
— Почему бы и нет? Они разнесут повсюду счастливые вести.
Миляга кивнул.
— Мне это нравится, — сказал он. — Им это тоже придется по душе.
— Тогда отправимся на поиски Юдит?
— По-моему, самое время. Только сначала мне надо пойти попрощаться.
В свете занимающегося утра они двинулись обратно, и когда оказались под мостом, тени из черных успели превратиться в серо-синие. Несколько лучей уже пробились сквозь лабиринт бетонных конструкций и подбирались к воротам сада.
— Куда ты ходил? — спросил Ирландец, поджидавший Маляра у ворот. — Мы уж думали, ты смылся.
— Я хочу, чтобы вы познакомились с моим другом, — сказал Миляга. — Это Клем. Клем, это Ирландец, а это Кэрол и Бенедикт. Где Понедельник?
— Спит, — сказал Бенедикт, тот самый негр, что стоял на часах.
— А как твое полное имя? — спросила Кэрол.
— Клемент.
— Я тебя раньше видела, — сказала она. — Это ты притаскивал бесплатный суп, а? Ну точно, ты. У меня хорошая память на лица.
Миляга провел Клема в сад. Пламя почти погасло, но жара от углей было вполне достаточно, чтобы отогреть замерзшие пальцы. Он присел на корточки рядом с костром, поворошил угли палкой, пытаясь воскресить угасшее пламя, и поманил Клема поближе. Но наклонившись, чтобы присесть у костра, Клем внезапно замер.
— В чем дело? — спросил Миляга.
Клем перевел взгляд с костра на спящие вокруг груды тряпья. Двадцать или даже больше людей до сих пор видели сны, хотя солнечный свет уже подползал к их логову.
— Прислушайся, — сказал он.
Один из спящих смеялся тихим, едва слышным смехом.
— Кто это там? — спросил Миляга. Звук оказался заразительным, и на лице у него тоже появилась улыбка.
— Это Тэйлор, — сказал Клем.
— Здесь нет человека по имени Тэйлор, — сказал Бенедикт.
— И все-таки он здесь, — ответил Клем.
Миляга поднялся и оглядел спящих. В дальнем углу сада, лежа на спине, спал Понедельник, едва прикрытый одеялом, из-под которого высовывалась его забрызганная краской одежда. Луч утреннего солнца отыскал прямой, ослепительный путь между бетонными колоннами и уперся ему в грудь, захватив также подбородок и бледные губы. Понедельник смеялся, словно эта позолота была щекотной.
