тех же двух «мальчиков-зайчиков», м?
— Да… уж. День здесь — а уже жаргону обучилась!.. И как ножом — орудовать.
— Перо в печень — никто не вечен! — Пожала плечами девушка и отмахнулась, вновь отвернувшись от неё и продолжая собою начатое. — Не строй из себя моралистку!.. Смерть — естественное стечение обстоятельств. А что естественно — то не безобразно!
— Но и не «насильственная» же!.. Она — не «естественная».
— «Одна херь»!.. Не «суицид». Вернётся!.. Ничего с ним не будет. И не станется! А цель — всегда оправдывает и любые же средства!.. Этот придурок — много знал. И был — слишком заметен!.. Он отличался — от «нас». А это, «милочка», ог-лас-ка. И этого «нам» — никакне надо!.. Исправится — и милости прошу: к «нам» и… шалашу!
— Горько признавать, но!.. — И блондинка осеклась, закусив нижнюю губу. — Это единственное — в чём я с тобой согласна.
— Вот видишь!.. Мы уже — ина одной волне. Я — «своя» и… Всё — хорошо!
— «Хорошо»?!.. — Округлила вновь и сразу же в шоке глаза Каролина. — Нас же всех завтра — усыпят. «У-сы-пят». И… «Всех»!.. Как ты этого — не понимаешь?
— Отчего же, «понимаю»!.. — Выключила кран, наконец, девушка и потрясла руками с длинными и чёрными ногтями. — Но и «мы» же — не «все». А так — лишь дурят пчёл, задымляя улей! Да и к тому же… И коли уж мы и по водно-лодочной тематике же пошли… Иногда нужно подтапливать корабль — чтоб с него сбежали все крысы!
*
Прояснение сознания! Гладкая и тканевая, но холодная поверхность — у неё за спиной. «Металлический стол с белой простынёй или?.. Металлическая кровать!..». Девушка, наконец, приоткрывает глаза, но зрение — мутное, расфокусированное и не собранное: словно бы — и тот же снимок с прозрачными и мелкими квадратиками; только и тут — ещё и «кружки». «Причём — где-то цветные и яркие. А где-то — чёрно-белые и тусклые…». Затем — перед её глазами мелькают прозрачные капсулы и белые пластиковые шприцы под ярким белым светом с потолка; пока и она же сама — находится в белой и стерильной же комнате с широким и высоким зеркалом, почти и от пола же до потолка, и по всему же её периметру. «В ней будто и нет же углов — она круглая!..». И к ней то и дело подносят какие-то иголки с жидкостями и растворами; в то же время как и её же руки и ноги под белой длинной рубашкой с коротким рукавом — привязаны белыми бинтами к железным ручкам стола-кровати, имеющего форму: буквы «т» и словно бы ещё «распятия». «В локтевых сгибах — колет от катетеров…». По правую и левую её руки — стоят белые пластиковые капельницы со стеклянными бутылками наверху: к которым подведены длинные прозрачные провода — и по стенкам уже их скатываются небольшие капельки в бегах «наперегонки» и к её же рукам. «Куча санитаров, врачей и медсестёр, медбратьев — обсуживает меня в белой же стерильной униформе: халатах, полностью скрывающих тела и лишь слегка открывая длиной или меж пуговиц — брюки и юбки, ботинки и туфли в бахилах соответственно; не говоря уж — и о шапочках, масках и перчатках…». Но вот только её до последнего не оставляло чувство, а даже и «ощущение» — что кто-то есть ещё и помимо них: мелькающих силуэтов с лёгким чёрным контуром и по белым же телам; а там — и «теням». Кто-то — по ту сторону зеркала: которое и «зеркало-то», может быть, лишь для неё, но и не для того, а там и «тех», кто мог сидеть и «сидел» же, скорее всего, за ним. «Похоже — на смертную казнь!.. А у «казни», как и у любого такого или не «шоу», должны, а даже и «обязаны» — быть зрители, сидящие как раз таки по ту сторону «экрана». С хлебов… И под мясо… «зрелище»!..». И она, конечно же, не ошибается, а уж и тем более: когда всё-таки видит кивок одного из врачей — на чей-то жест и по ту же всё сторону «зеркала», как и в ответ же всё на «отмашку»; и руки сразу начинает неприятно щипать и колоть вдвойне — от жидкостей, выпущенных в неё вместе и скопом наполняющих же её: будто — и под горлышко и завязку. Сознание её, как и зрение, мутнеет окончательно: словно бы — и покрываясь туманом, дымкой, корочкой льда и замороси; а после — вдруг застывает и оставляет узоры, как и первые морозы на стекле: отдельные резкие, потом полные, плотные и одним же белым непроницаемым пластом. «Мысли — отпускают и опускаются…». Прекращая быть, в свою очередь, дымом и утяжеляясь. «Как и сама голова…». И веки, будто бы ещё и присыпанные сверху — песком. Губы же, вопреки всему, раскрываются — в широкой улыбке: словно и мышцы же, наконец, расслабляются и отдаются — спокойствию и свободе. Лёгкости и полному покою!
— Скоро… — «Скоро — всё закончится…».
— Сон… — «Глубокий — сон…».
*
— Сейчас я досчитаю до трёх — и ты проснёшься. Один. Два… «Три»! — Донёсся откуда-то слева хриплый и вкрадчивый мужской голос: куда мягче и тише, чем был «первый» и среди же «мужских». — Как ты себя чувствуешь?
— Странно… — Прохрипела девушка и чуть привстала, опершись на локти, продолжая лежать в белой комнате и под белым же светом, на такой же койке; и главное — в той же рубашке. Но и уже — без игл, медперсонала и… «зеркала»! В помещении — были только двое: она и он, сидящий в тёмно-коричневом деревянном кресле с белой кожаной обивкой и… словно бы был — как раз одним и из тех же всё врачей или медбратьев. «Или тут все — так ходят: «спрятанные» — до глаз?.. Хм!.. Серо-зелёных — глаз!..». Так и придерживал ещё белый пластиковый планшет на своих ногах, заброшенных друг на друга, и с подкреплёнными к нему же — белыми листами: придерживая их — уже и своей левой же руке; пока и в правой — держал синюю шариковую ручку. — А… Где я?
— Ты помнишь — что-то? — И встречный вопрос —
