Через полгода тот же рецензент писал, что у «автора» вообще нет литературных данных.
Опоздав на несколько минут, Лилиан встала возле двери и прислушалась.
— …я спрашиваю: где поэты? Где поэзия? — Невысокий, с прокуренным худым лицом и горящими глазами, Бочаров рубил в воздухе кулаком, наклонялся вперед, словно собираясь кого-то боднуть, порой ставил в словах неправильное ударение… — …под нынешней русской поэзией, — во весь голос трубил он, — я понимаю поэзию неофициальную. Это река, текущая под нашими улицами!
— Ну ладно, ладно, — скрывая зевок, перебил его Кривошеев. — А то мы договоримся тут Бог знает до чего. Давайте-ка послушаем следующее выступление.
Вытащив из канцелярской папки ворох листов, Лютый направился к «трибуне» — на свободный конец длинного, покрытого зеленым сукном стола.
— Мои новые стихи, — театрально запрокинув голову, произнес он. — Об обители Макса Волошина…
Лилиан невольно съежилась, у нее было такое чувство, будто в ее дом вторглись с неизвестными намерениями незваные гости.
Уставясь холодно-рыбьими глазами в напечатанный на машинке текст, Лютый заголосил что-то о русских крестах и могилах, о пивных и шашлычных, о консервных банках на пляже…
— Пошлая курортная суета, — тихо сказал кто-то за спиной Лилиан.
Лилиан повернула голову — голос этот показался ей волнующе-знакомым, но в дверях кроме нее самой никого не было.
А голос Лютого, несмотря на хилость легких, гремел, как тромбон, о том, что Волошин, не имея ни родины, ни корней, был всего лишь буржуазным космополитом.
— Между прочим, — с холодной издевкой, опершись плечом о дверной косяк, сказала Лилиан, сама удивляясь своей решимости, — даже ничтожный мох на выщербленных ступенях пятиэтажных хрущевок задрожал бы от страха за свое незаметное бледно-зеленое бытие, услышав патриотический призыв укреплять оборонную мощь…
— Что ты хочешь этим сказать? — злобно перебил ее Лютый. — Что у меня нет чувства русского патриотизма?
— Оно у тебя ложное, — ответил вместо Лилиан кто-то, стоящий у нее за спиной.
Лилиан вздрогнула. Такой знакомый, певучий женский голос! Она торопливо обернулась, но поблизости никого не было.
Поклонницы Лютого, сидевшие тесной кучкой, негодующе зашептались, не заметив подлога.
— Вы меня извините, девушка, — с язвительной вкрадчивостью произнес Лютый, демонстративно переходя на «вы», — а вы-то сами русская?
Усмехнувшись, Лилиан ничего не ответила.
— Вот то-то и оно, — торжествующе произнес Лютый. — Такие, как вы, спаивают Россию, а потом уезжают в Израиль…
За спиной Лилиан кто-то неприлично громко захохотал.
Кривошеев строго постучал карандашом по столу. Потом встал, с достоинством провел большим и указательным пальцами по белесым, висячим усам и, глядя сразу на всех, сказал:
— Киммерия — это нечто чуждое нам, это экзотика, я бы даже сказал — чуждое нам бытие. Волошин жил там и выражал, как умел, свой индивидуализм и космополитизм. Но мы же с вами — советские люди рубежа восьмидесятых годов! Мы должны твердо и уверенно стоять на земле, на нашей черноземной воронежской земле тружеников.
Послышался такой громкий хохот, что все невольно повернулись туда, где стояла Лилиан.
Позади нее, в глубине дверного проема, ведущего в коридор, стояла хрупкая женская фигура в легком, зеленовато-голубом платье, с распущенными по плечам седыми волосами. Едва взглянув на нее, Лилиан чуть не лишилась чувств, с трудом удерживаясь в вертикальном положении. Она! Конечно же! Этот голос невозможно спутать ни с каким иным!
Грациозно и беззвучно проскользнув мимо Лилиан, седоволосая женщина подошла к «дипломатическому» овальному столу. Она была босая. Неровный подол ее легкого платья колыхался, словно от слабого ветерка, вокруг ее стройных ног. Громко прокашлявшись, Кривошеев спросил:
— Разве я сказал что-то смешное?
— Да, — певуче ответило седоволосое существо, — меня это очень позабавило.
Оцепеневшее на миг собрание снова вернулось к жизни, зашелестело, зашепталось, задвигалось, бросая возмущенные, подозрительные взгляды на незнакомку. А она стояла, босая, хрупкая и беззащитная, в не по сезону легком платье, с сияющей улыбкой на красиво очерченных губах.
— В таком случае, — с властной интонацией в голосе произнес Кривошеев, — не мешало бы представиться…
Поклонницы Лютого с нескрываемой неприязнью смотрели на седоволосую незнакомку, тщетно пытаясь определить ее возраст. Такое ослепительно юное, умопомрачительно, до неприличия красивое лицо и… совершенно седые волосы!
— Представиться? — насмешливо-вызывающе сказала незнакомка. — Но разве вы, поэты, не узнаете меня?
Лилиан невольно попятилась назад, в коридор, закрыв лицо ладонями. Все молча, тупо, подозрительно смотрели на дерзкое создание, своим появлением нарушившее благопристойный ход дискуссии.
— Вы не узнаете меня? — виолончельно-певуче повторила она. — Но ведь я же Бегущая По Волнам!!!
Подозрительное, настороженное молчание сменилось таким шумом, что Кривошееву пришлось стучать по столу уже не карандашом, а обоими кулаками. Теперь всем все сразу стало ясно. Все вздохнули с облегчением, ко всем вернулась прежняя деловитость. Только теперь все наконец заметили, что незваная посетительница пришла босиком — и это в холодный, ветреный осенний вечер! Ну конечно же, как они сразу не догадались: она же явилась сюда из психушки, из поселка Тенистый!
Безошибочно уловив настроение большинства, Кривошеев пару раз хохотнул в свои висячие усы и, стараясь придать лицу серьезное выражение, громко спросил:
— И как же вы, извините, бегаете?
Его слова утонули в хохоте, хихиканье и насмешливом, ядовитом шепоте. Бочаров пытался убедить сидящих рядом, что нехорошо насмехаться над больным человеком, но от него только отмахивались. Поэты, как и все люди, имели право повеселиться — на свой поэтический лад. Пылая негодованием, Бочаров встал и, грубо выругавшись, вышел в коридор, второпях даже не заметив прижавшуюся к стене Лилиан.
А тем временем седоволосое эфемерное существо без всяких усилий прыгнуло на «дипломатический» стол, наступив при этом босыми ногами на рукопись Лютого. Неровный, словно искромсанный ветром флаг, подол ее платья взметнулся от неизвестно откуда взявшегося сквозняка, и она двинулась вдоль стола, в сторону председательствующего Кривошеева, совершенно не касаясь поверхности ступнями. Она плыла над рукописями, журналами, подшивками газет, пыльными графинами с мутной водой, пачками сигарет и грязными пепельницами… Ее легкое платье колыхалось, и под ним не было ничего — ничего! — кроме стройного, тонкого, умопомрачительно прекрасного тела. Мужчины в ужасе ерзали на месте, будучи не в силах понять, что с ними происходит, из выпуклых глаз Кривошеева лились на разбросанные на столе рукописи мутные потоки. Какой скандал! Какая неслыханная непристойность!
