— Вот в таких вещах, по-видимому, и выражается так называемый национальный дух, — мрачно бормотал Штернберг, глядя в окно. — Кровавые послания. Санкта Мария и все ангелы Апокалипсиса… Узнаю партайгеноссе Эберта. Болваном был, как болван и помер… — Он с укоризной посмотрел на неподвижное, в тусклом сиянии меркнущей ауры, холодное тело, из которого давно ушла жизнь, — но всё ещё никак не мог связать в своём сознании знакомого со студенческой скамьи Эберта, любителя цитировать Гитлера и Розенберга, двинувшегося на партийных догмах рыжего дурня, с непоправимым статусом мертвеца.
Эберт полулежал в кресле, свесив руки с густыми кровавыми потёками, опустив голову так, что не было видно сведённого предсмертной судорогой лица. «Вы можете называть меня как вам угодно».
Штернберг взялся довести до конца курс Эберта. На поминках рыжего доктора он на спор, по горло накачавшись шнапсом, расстреливал из «парабеллума» рюмки, водружённые на голову фарфоровой статуэтке, изображавшей юную цветочницу, — благополучно оставшейся невредимой. Посреди пьяных аплодисментов ему слышалось чьё-то трезвое молчание, и, он готов был поклясться, мертвенное серое отражение в стёклах ближайшего шкафа пару раз ожило от присутствия в нём человека с огненно-рыжими волосами. Этому человеку было, очевидно, нечего сказать; этого человека Штернбергу было отчаянно жаль, жаль даже больше, чем безобидную еврейскую девушку.
На следующий день Штернберг вспомнил о своих занятиях с Даной лишь затем, чтобы проверить, насколько крепко он усвоил суровое предупреждение. После вчерашней унылой пьянки следовало выспаться, а он, как назло, почти не спал и теперь сидел с дурной, тяжёлой головой, чувствуя, что отравляет ни в чём не повинный солнечный день своим заупокойным похмельем. Полосы золотистого света, раскинувшиеся наискось через всю комнату, резали слипающиеся глаза, и приходилось то и дело с усилием размыкать непослушные припухшие веки. Дана сидела напротив, ясная, как богиня летнего утра, с россыпью бликов в небрежно причёсанных волнистых волосах, с таинственными искрами не то удивления, не то насмешки в больших зелёных глазах, и вопросительно улыбалась самыми уголками нежного рта. С её экзотическим, по-кошачьи скуластым, эльфьим личиком она казалась последней представительницей неведомого расологам вымершего народа, древнего и загадочного, как Атлантида. Слава Богу, Эберт не на неё глаз положил, с эгоистическим облегчением порадовался Штернберг. Да она и не далась бы никогда этому рехнувшемуся догматику, она же строптивица, умница…
— Зачем вы пили? — вдруг спросила Дана. — Вам это до того не идёт!..
— Не зачем, а почему, — поправил её Штернберг. Собственный голос показался скверной записью с испорченной магнитной ленты. — Я потерял хорошую ученицу и не очень хорошего преподавателя. По собственному легкомыслию и недосмотру, следует отметить особо.
— Вы это так говорите, будто среди людей можно навести такой же порядок, как на вашей книжной полке, — заметив, как Штернберг недоуменно вскинул левую бровь, Дана пояснила: — Курсантка Кери была в вашем кабинете и рассказывала потом, что у вас там везде такой порядок, что просто в глазах чешется, и даже книги в шкафу стоят по алфавиту. По-моему, расставлять книги в алфавитном порядке — это уже смахивает на маниакальность… на маньячество…
— На манию, — подсказал Штернберг.
— Вот именно. И всё-таки вам это ужас как не идёт, напиваться. Такому образованному, и вообще… Ну разве маги маются от похмелья?
— А чем они в этом смысле отличаются от остальных… — Штернберг, поморщившись, дотронулся до правого виска, за которым пикирующим бомбардировщиком взвыла резкая боль. — Впредь постараюсь, чтобы такой гадости, как я сегодняшний, вам больше видеть не приходилось.
Дана поднялась, обошла приставленные друг к другу два широких стола, протащила от окна стул и села рядом со Штернбергом — так естественно и беззаботно, как если бы бабочка села на солнцепёк под боком у издыхающего ящера. Штернбергу сейчас настолько не хотелось шевелиться, что он даже не стал утруждать себя нелёгкой задачей придать своему кое-как сваленному в кресло длинному громоздкому телу более строгую и достойную наставника позу. Он уже понял, что никакого урока сегодня не получится.
— Доктор Штернберг, а можно вас спросить? — Дана, изящно опёршись на острый локоток, заглядывала ему в лицо.
— Спрашивайте.
— Почему вы стали служить в СС?
— Почему?.. — Штернберг усмехнулся, скрывая растерянность перед столь неожиданным вопросом. — Ну, в сущности, всё очень просто. СС и «Аненэрбе» — это свобода научных исследований, это достойный оклад и карьерный рост. А я, знаете ли, карьерист. И я очень люблю деньги.
— Ну зачем вы на себя наговариваете? Вы же совсем не такой.
— А какой я, по-вашему? — Штернберг с интересом посмотрел на курсантку. Дана пожала плечами. Он продолжал глядеть на неё, всеми силами желая прочесть её мысли. Вдруг девушка до смешного смутилась — Штернберг и не подозревал, что за ней такое водится, — и принялась нервно заглаживать за ухо короткие прядки, с напускным интересом изучая собственную тень на стене.
— Какой-какой, — досадливо пробормотала она. — Обыкновенный Фриц, опухший от выпивки, вот и всё.
Штернберг громко расхохотался, тут же скривившись от болезненного гула в голове.
— Исчерпывающая характеристика. Во всяком случае, на данный момент.
— А это правда, что доктор Эберт убил курсантку Юдит за то, что нарушил из-за неё расовый закон? — осторожно полюбопытствовала Дана.
— Не так всё просто… Вот что, Дана, — сбивчиво заговорил он, — никогда не позволяйте себе быть слабой. На слабость одного непременно найдётся грубая сила другого. И всегда, всегда прислушивайтесь к рассудку. Подчиняйтесь только рассудком, лишь в том случае, если подчиниться — выгодно, и никак иначе. Это очень важно, это один из законов выживания, если угодно.
Дана задумчиво улыбнулась.
— На общих занятиях я совсем другое от вас слышала. А вы — именно так и подчиняетесь?
— Только так.
Дана вновь непринуждённо облокотилась на стол, но потом как-то сжалась, нахохлилась.
— Доктор Штернберг, вы меня всё-таки простите, ну пожалуйста, за то, что я вас тогда ножом…
— Не извиняйтесь, — резковато оборвал её Штернберг. — Вы имеете полное право не извиняться, — пояснил он, а про себя изумился: «Господи, она же, оказывается, всё время про это думала. А ведь я её уже давным-давно простил».
