- Я сам решу, к кому себя причислять! Но почему евреи? В Валахии нет никаких евреев. Во всяком, случае, не так много, чтобы они могли стать для кого-то проблемой.
- Да, раньше это действительно было так, когда вы строили этот замок. Но в следующем веке мы были вынуждены переехать сюда из Испании и других стран Западной Европы. Правда, большинство евреев обосновалось в Турции, но многие отправились в Польшу, Венгрию и Валахию.
- А почему ты говоришь "мы"? Разве ты тоже еврей? - удивился Моласар.
Куза кивнул, почти в полной уверенности, что древний боярин сейчас сразу же разразится какой-нибудь антисемитской речью. Но Моласар просто сказал:
- Нет, ты тоже валах.
- Но Валахия давно уже объединилась с частью Молдавии, и сейчас это государство называется Румыния.
- Это неважно. Название могло и поменяться. Но ты ведь родился на этой земле?
- Да, но…
- А те другие евреи, для которых задумали этот лагерь, - они тоже здесь родились?
- В основном да…
- Значит, и они мой народ! - Боярин стукнул кулаком по столу.
Куза чувствовал, что терпению Моласара приходит конец, но понимал, что должен закончить рассказ.
- Но их предки были переселенцами.
- Какая разница! Мой дедушка тоже приехал сюда из Венгрии. Ну и что? Разве я, который родился на этой земле, не принадлежу ей?
- Принадлежите, конечно. - Этот разговор становился явно бессмысленным, и пора было его кончать.
- То же самое и с твоими евреями, о которых ты тут толкуешь. Они все - мои соотечественники, а никакие не евреи! - Моласар выпрямился и гордо расправил плечи. - И ни один иноземец не вправе войти в мою страну и убивать мой народ!
"Как это похоже на славянских бояр! - усмехнулся про себя Куза. - Разумеется, он ничего не имеет против массовых казней местных крестьян, если только это делают его "соотечественники". Наверное, он спокойно относился и к развлечениям Влада, когда тот тысячами сажал на кол своих подданных. Валашская знать могла вытворять, что угодно. Но стоило только иностранцу поднять руку на местное население…"
Моласар сделал шаг в сторону и был тут же поглощен густой темнотой.
- Расскажи мне об этих лагерях смерти.
- Это очень тяжело. Это слишком…
- Рассказывай! Куза вздохнул.
- Я скажу только то, что знаю наверняка. Первый лагерь построили не то в Бухенвальде, не то в Дахау примерно восемь лет тому назад. Но кроме них есть и другие: Флоссенбург, Равенсбрук, Нацвайлер, Аусшвиц и, наверное, еще много, о которых я пока не слышал. И скоро такой же лагерь откроют в Румынии - или, если угодно, в Валахии, - а потом и еще несколько в ближайшие год-два. Все эти лагеря служат одной-единственной цели: в них собирают миллионы определенных людей для пыток, унижения, непосильного труда и в конечном итоге для постепенного уничтожения.
- Миллионы?
Куза не разобрал интонации, с которой Моласар переспросил его, но понял, что тот сомневается в информации, которую профессор, скрепя сердце, выдавливал сейчас из себя. Моласар помрачнел и чуть не превратился в сплошную тень. Было видно, как он взволнованно ходит от стены к стене в дальнем конце комнаты.
- Да, миллионы, - с уверенностью подтвердил профессор.
- Я уничтожу этого германского майора!
- Но это не поможет. Таких, как он, тысячи, и они все равно будут приезжать сюда, один за другим. Вы можете убить одного, двух или нескольких, но и они, наверное, найдут со временем способ, чтобы убить вас.
- А кто их посылает сюда?
- Их вождь - человек по имени Гитлер. Он…
- Он король? Или принц?
- Нет… - Куза пытался найти какое-нибудь подходящее определение. - Наверное, самое близкое слово - это "воевода", чтобы вам было понятно.
- А, полководец! Так я убью его, и он никого больше не сможет прислать.
Моласар произнес это таким обыденным тоном, что весь смысл сказанного не сразу дошел до измученного мозга профессора. А когда это все же произошло, Куза в возбуждении переспросил:
- Что вы сказали?
- Насчет Гитлера? Я сказал, что когда мои силы до конца восстановятся, я с удовольствием выпью из него жизнь.
У Кузы было такое ощущение вплоть до этой секунды, что он весь день тщетно пытался выбраться со дна самого глубокого места в мировом океане и потерял уже всякую надежду когда-нибудь снова глотнуть воздуха. Но слова Моласара вернули ему силы, он в тот же миг рванулся к поверхности и, прорвав свод пучины, начал жадно вдыхать свежий ветер надежды. Но надо быть осторожней, иначе запросто можно опять очутиться на самом дне!..
- Но это невозможно! Его надежно охраняют! И к тому же он слишком далеко - в Берлине.
Моласар снова шагнул на свет. Его зубы сверкнули в лучах тусклой лампочки, но сейчас это напоминало скорее улыбку, нежели хищный оскал.
- Эта охрана защитит его не лучше, чем все меры предосторожности, которые пытались принять здесь, в моем собственном доме, его лакеи. И если я только захочу, его не спасут никакие двери и никакая стража. И неважно, как далеко отсюда он будет прятаться, - как только я наберусь сил, я достану его хоть из-под земли!
Куза с трудом сдерживал радостное возбуждение. Наконец-то блеснул луч реальной надежды! О таком он не мог даже мечтать.
- А когда это произойдет? Когда вы будете в состоянии отправиться в Берлин?
- Скорее всего завтра ночью. Тогда я уже буду достаточно сильным - особенно после того, как перебью здесь всех захватчиков до последнего.
- Тогда хорошо, что они не послушались моего совета. Я ведь предлагал им поскорее покинуть замок.
- Что предлагал? - грозно вопросил Моласар. Куза не мог отвести глаз от кулаков боярина, казалось, тот готов вцепиться в старика и вытрясти из него душу, но сдерживает себя только благодаря огромной силе воли.
- Простите меня! - взмолился профессор, прижимаясь к спинке кресла. - Я ведь думал, что вы хотите именно этого…
- Ну уж нет! Теперь мне нужны их жизни! - Моласар постепенно успокаивался. Он опустил кулаки. - А когда мне понадобится что-либо другое, я сразу оповещу тебя, и ты сделаешь все именно так, как я тебе прикажу!
- Конечно-конечно! - На самом деле Куза сильно сомневался, что ему придется по душе поручение Моласара, но в его положении было бы крайне неразумно противоречить боярину или как-то иначе выказывать свое недовольство. Он дал себе слово постоянно помнить о том, что перед ним все-таки не человек, а существо совершенно иного рода. Моласар не потерпел бы никаких отговорок. Он привык, что все должно происходить так, как это задумал он. Ведь в те давние времена никто не смел перечить ему. Все, что расходилось с его собственным мнением, было для него неприемлемо, непостижимо и, скорее всего, наказуемо.
