Степан с нетерпением и страхом ожидал появления Химы. Вспотевшая рука сжимала кусочек свадебного каравая, обёрнутого в тряпицу. Стоя под раскидистым дубом на краю села, он напряжённо вслушивался и вглядывался в окружающий ночной сумрак. Встреча назначена здесь. Приказчик уже жалел, что сам выбрал это место. У этого дуба постоянно назначают свидания влюблённые парочки, и не дай бог, если его заметят тут с ведьмой, да ещё в такой час! Быстрее бы она явилась, эта чёртова Хима! А ещё лучше было бы, чтоб дочку свою прислала. Как не крути, а с девкой и спокойнее и приятнее иметь дело.
И вот слух Степана уловил в темноте осторожный шорох шагов. «Ну, наконец-то!» — с облегчением подумал он и повернулся навстречу Химе.
— Хима, ты? — нетерпеливым шёпотом спросил приказчик.
— Ага, я, — ответила появившаяся тень, и тут же в глазах Степана вспыхнул веер искр, на мгновение сменившийся яркими разноцветными кругами.
Больше приказчик ничего не успел заметить. Такой красочный фейерверк Степану преподнёс удар сокрушительной силы, который на время вышиб из него сознание.
Очнулся приказчик от встряски. Открыв глаза и разглядев во тьме перед собой перекошенную рожу Химы, он заорал не своим голосом.
— Замолчи, окаянный, — злобно прошипела старуха и грязной рукой зажала Степану рот.
Тот судорожно отдёрнулся и попытался вскочить.
— Тхы што этхо тхворишь?! — опять закричал он. — Мы тхак не уховаривалих! Пошто бить-тхо?
Сочившаяся из носа кровь, распухшие губы и выбитый зуб до неузнаваемости коверкали речь приказчика. Сам он в горячке этого пока не замечал.
— У-у, дурачище! — Хима со злостью ткнула Степана костяшками пальцев в лоб. — Повезло тебе, что не я стукнула — век бы не очухался. Де каравай?
Приказчик встрепенулся и испуганно потрогал разбитое лицо. Запоздало поняв вопрос, засуетился, завертел головой и начал суматошно шарить руками по траве.
— Понятно… — мрачно выдохнула старуха. — Можешь не егозить: забрали твой каравай.
И только сейчас до Степана дошло, что у него и губы разбиты, и зуб выбит, и всё это из-за какого-то несчастного кусочка пирога…
Окончательно приходя в себя и ощупывая разбитое лицо, приказчик вдруг почувствовал что-то за пазухой. Быстро сунув туда руку, он вытащил… зеркало. Зеркало, которое совсем недавно дарил Прохору и Марыльке. Степан растерянно замер, переводя испуганный взгляд то на Химу, то на не подаренный подарок. В страхе перед ведьмой он не знал, что сказать и что делать с этой вещью.
Глядя на перекошенное от страха и перепачканное кровью лицо приказчика, Хима пожалела, что связалась с этим ничтожеством. Уже уходя, она злобно бросила на прощание:
— Себе оставь… Долго ещё будешь в нём разглядывать свою побитую рожу…
Старуха ушла, а Степан в отместку осмелился лишь подумать ей вслед: «Да уж… Моя рожа по сравнению с твоей — лик святой!»
Пройдя среди любопытствующих, Мирон перекинулся с некоторыми из них словами и шутками. Подошел к Лявону.
Прищурив выцветший взгляд и стараясь что-то определить, старик пристально и выжидающе глядел на Мирона. Наконец не утерпел и коротко бросил:
— Ну што?..
Мирон одарил деда задорным взглядом и тихо, но бодро ответил:
— А ничто! Ни гостям, ни тем более молодым волноваться не об чем. Всё добра. Вот только неприятность большая вышла: приказчик выпил тут чарку, и разобрало его сильно. Бедолага поспешал куда-то, да и упал спьяну-то. Морду разбил и каравай утерял… Во как бывает, Лявон!
— А-а-а, — горестно закачал головой дед. — Надо ж такой беде приключиться!
Оба обменялись понимающими взглядами и, пряча в усах да бороде улыбки, крепко пожали друг другу руки.
— Заходи, дед, завтра опохмелиться, — сказал на прощание Мирон.
— Непременно… непременно зайду.
После свадьбы Прохор сразу окунулся в море забот, хлопот и неотложной работы. Взяв на себя заботы о начавшем приходить в упадок хозяйстве, он умело и с превеликим удовольствием чинил, строил и переделывал всё, что требовало приложения мужских рук. Его семейная жизнь входила в обычное русло тяжёлых селянских будней.
Глядя на крестьянское радение зятя, Марфа не могла нарадоваться. Теперь-то будет кому и землю вспахать, и сена накосить, и хлебушек убрать. Да и за младшеньких на душе стало спокойнее.
Марылька так и вовсе после свадьбы, словно заново родилась. Она опять почувствовала вкус жизни и радости. При каждой свободной минутке молодая жена прибегала к Прохору и подолгу не отходила от него, не мешая, однако, работе. Весело щебеча и с любовью наблюдая за ним, она чувствовала себя защищённой и безгранично счастливой. Мало-помалу притуплялась тревога и уходили в забытьё плохие приметы, имевшие место во время венчания.
Односельчане искренне радовались за Марыльку и Прохора, за Марфу и её двоих малолетних деток. Многие по-белому завидовали ладу и согласию в их семье, а бабы частенько упрекали своих нерадивых иль любивших выпить мужиков и ставили в пример Прохора. Девки же втайне мечтали о таком женихе.
Безоблачная и умиротворенная жизнь, установившаяся под крышей хаты покойного Петра Логинова, казалась идеальной и спокойной, и, глядя на старания молодой семьи, многие наперекор суеверию пророчили ей процветание. Во всяком случае, так многим казалось. Многим, но не всем! Не все были рады благополучию в семье панского лесника!
А жизнь шла своим чередом.
Жатва! Это хлёсткое слово у селян связано с сытой надеждой и с голодным её крахом, с радостью нового хлеба и с горечью недорода. Не всё подвластно человеку. Капризная матушка природа часто вносила в лучшие ожидания хлебопашцев свои изменения. Но у полешуков всегда был надёжный вариант на случай плохого урожая — рыба. Рыбная ловля для многих полесских селян являлась основным средством к существованию. И всё же в самые страдные периоды крестьяне больше времени и сил отдавали земле.
С конца лета и до середины осени они рвали жилы на полях, гнули спины под тяжестью мешков да рогожных кулей. Все спешили с уборкой и старались управиться до дождей. И чем больше выпадало работы на жатве и уборке урожая, тем спокойнее становилось на душе мужика.
Всё это время Прохор, тоже не приседая, от зари до зари пропитывал потом рубаху, которая за лето уже просто разлазилась от соли. В отличие от многих крепостных, он старался и на панских работах, добросовестно радел и за хлеб Семёна Игнатьевича. Такой напряженный ритм не оставлял возможности расслабиться, предаться вольному для души и тела времяпровождению.
