— Нас тоже мало, — сказал он, — и кэлпи мало. Мы нужны друг другу. Вместе легче выжить. А мир жесток.
— Мы нужны друг другу, — согласилась она. — Иначе с кем мои воины будут воевать?
— Я сложу песню, песню о любви. Я бард, я сумею прекратить войну. Я перевертыш, я человек и кэлпи, я все сразу, я сумею так, как никто до меня.
— Ты бард, — согласилась она, — ты мой бард. И мой любимый. Идем, идем со мной! — И потянула его за руку.
— Ты появляешься и исчезаешь, — пробормотал он. — Где ты находишься, когда тебя нет?
Она рассмеялась:
— Везде и нигде, как сейчас. Пойдем! Я скажу тебе тайну, страшную тайну…
— О чем ты?
Она прижалась к нему тесно-тесно, охватила его руками и прошептала, щекоча ему ухо:
— Королева скоро умрет!
— Королева умрет? — переспросил он растерянно. — Почему?..
«Ты бард. Ты пил молоко королевы…»
— Она уже очень старая. Очень старая. Это ее последние подданные. Это не важно.
— Что не важно?
— Все. Все это. Пойдем, пойдем со мной. Ты сам увидишь…
Она вновь потянула его, белые пальцы едва смыкались на его запястье, запястье было широкое, а ее пальцы — крохотные и нежные, как у ребенка.
— Где ваши женщины? — зачем-то спросил он.
— Какие женщины? — Она подняла тонкие брови. — Погоди, что это?
— Где? — насторожился он, потому что она задрожала и вновь припала к нему.
— Там… далеко… уже ближе… такое страшное!
Из-за горизонта катилась волна гула, волна рева, черно-багровая волна, она была точно прилив, грохочущий по Дельте, сметающий все на своем пути.
Страшные, грозные самолеты проплывали над ними, даже отсюда, снизу, они казались огромными, и брюхо у них было набито бомбами, точно рыба — икрой…
— Это с Суши, — сказал он. — Суша прислала самолеты. Суша не позволит, чтобы кэлпи нападали на нефтяные вышки. Никогда не позволит. Они не успокоятся, пока не истребят всех вас. Они будут разыскивать вас и убивать. И ставить ловушки. А я — единственный бард.
Она кивнула:
— Ты — единственный бард, мой бард. Ты сделал все, что мог. Все, что нужно. А значит, теперь я могу забрать тебя. Пойдем же. Мне страшно… Эти ваши страшные машины… Я заберу тебя в такое место, где их нет! Где тебя никто не найдет! У нас с тобой так мало времени!
Он покачал головой:
— Нет. Я бард.
— Ты храбрец. — Она провела ладонью по его лицу, прощаясь. — Ты мой бард, и ты храбрец. Когда устанешь воевать, просто садись в лодку… Бард знает путь к запретному острову… только бард и знает его. Садись в лодку, вспомни меня, вспомни нашу поляну… И ты придешь туда. Только поторопись — королева умирает. — Она взяла его за плечи маленькими ладонями, повернула и легонько подтолкнула в спину. — Иди, иди и помни: королева скоро умрет.
Когда он обернулся, поляна погасла… Не было ни цветов-тройчаток, ни золотоглазок… Только зелень и тьма.
Такая прекрасная, думал он, нечеловечески прекрасная… вообще нечеловеческая. Ее лицо в моих ладонях — точно полные ладони чистой холодной воды, в которой играет солнце. Какую песню я спою ей, ах, какую песню!
Черная фигура выдвинулась из тьмы, и он вздрогнул. Потом понял.
— Ты следил за мной, Ингкел?
— Я всегда слежу за тобой, — сказал Ингкел, — так мне велел Элата.
— Элата мертв.
— Да, Элата мертв. Но я жив. Быть может, ты вздумаешь бежать. Быть может, ты вздумаешь уйти к своим. Ты предал своих, предашь и нас.
— Я никого не хотел предавать, Ингкел. Это помимо меня. Но сейчас это не важно.
Они шли бок о бок по пустой тропе с погасшими цветами-тройчатками.
— Видел самолеты? — спросил Фома.
— Да.
— Будет война.
— Да, — согласился Ингел, — будет война. Мы все умрем.
— Ингкел, — терпеливо сказал Фома, — это война. Сначала они ударят с воздуха. Потом зачистят оставшихся. Никто не уйдет.
— Значит, мы умрем. Спой нам. Спой нам песню сбора. Спой песню боя. — Ингкел повернул к Фоме спокойное, улыбающееся лицо.
— Они вот-вот ударят.
— Ты боишься? — Ингкел презрительно улыбнулся. — Я закрою тебя своим телом!
Кэлпи в своем древесном убежище смеялись и переговаривались, заряжали самострелы и правили острия копий. Балор улыбнулся и помахал рукой:
— Мы зажгли огни, Фома! Мы наконец-то зажгли костры! Смотри, смотри!
Кругом в листве горели огни, почему-то цветные, словно фонарики на елке… Или это голоса и смех кэлпи окрасили их в разные цвета?
— Вы что, — спросил Фома, — с ума сошли?
— Но будет битва! Великая битва! А пока она еще не началась, мы проведем время в веселье и отваге, Фома! И ты споешь нам!
Я человек, думал Фома, я понимаю то, чего не понимают они! И я фомор. Я знаю то, чего не знают люди. Я сумею. Я справлюсь. Надо только подобрать правильные слова.
— Я спою вам, — сказал он, — передайте всем. Я спою. Только всем гнездам. Сразу.
— Это хорошая мысль, Фома, — одобрил Балор, — соберемся все вместе, пока нас не убили. Ты будешь петь о нашей храбрости?
— Я буду петь о любви, — сказал Фома, — о жизни и о любви.
— Наверняка, — широко улыбнулся Балор, — наверняка ты сложишь прекрасную песню!
* * *
Он плыл, закрыв глаза. Так почему-то было легче.
Легкое эхо от плеска волн о борта его лодки, от ударов шеста о воду, от шелеста листьев над головой соткало сложную картину из теней и света. Запретный остров под закрытыми веками казался четче, чем наяву, — корзинка цветов и листьев, торчащая из воды. Он открыл глаза.
За спиной, точно поплавки, качались лодки, присоединялись еще и еще, выныривали из темноты, точно хищные остроносые рыбы, — все фоморы из всех гнезд, сколько их было, собрались здесь послушать песню.
О боже, я и не думал, что их столько. Их же тысячи!
И тут он услышал зов.
Зов был таким ясным и четким, словно кто-то окликнул его по имени.
Он осторожно шестом развернул лодку носом вдоль рукоятки Большого Ковша.
Лодки за его спиной тоже чуть развернулись, едино и слаженно, точно стая черных рыбок.
И он увидел остров. По сравнению с тем, что он себе представлял, остров словно бы немного вырос. Вода вокруг него была чистая и спокойная.
Он обернулся и увидел лодки кэлпи.
Дальше, за лодками, небо горело.
Больше ничего, только пурпурное небо, отозвавшееся у него в голове тяжелым медным звоном, но он видел: горело изящное убежище кэлпи в плавнях, горели бревенчатые настилы и лесенки, рыбы всплывали белыми брюхами вверх, птицы носились по небу, точно пылающие лоскуты тряпья, ондатры выбирались на берег и безуспешно пытались отчистить слипшуюся шкурку, листья ивы сворачивались в бурые свитки, и, прежде чем заняться пламенем, на них проступали огненные письмена на неведомом языке.
