Вот что представлял собой экипаж, избранный среди многих других, чтобы взойти на борт межпланетной тюрьмы. Их служебные характеристики свидетельствовали о профессиональной компетенции, высокой степени переносимости физических и психологических нагрузок, о которых и не подозревали в давние времена их коллеги, всегда считавшие тяжелым испытанием необходимость подолгу существовать вместе в замкнутом пространстве корабля.
Время полета сейчас течет монотонно: прыжок следует за прыжком, а посадка производится точно в срок, без незапланированных происшествий. Выбравшись в очередной порт, Главный мчался в бордель, где шумно развлекался, пока до отлета не оставался час. Молчун сначала искал контору, потом — книжную лавку.
Оба были довольны, что для нынешнего рейса выбрали именно их. Главный не испытывал ни малейшего сожаления, отбирая у сограждан новую игрушку, ибо принадлежал к весьма ограниченному числу людей, нечувствительных к этой забаве («симпатичные», — заметил он, впервые увидев неразлучников; Молчун как всегда отмолчался, только растерянно промычал, но так реагировали практически все). Главный не заметил, а великан не стал указывать ему на очевидное обстоятельство: хотя лица плененных инопланетян светились еще большим взаимным обожествлением, их больше не восхищала Земля со всеми ее обитателями. Влюбленных заперли в надежную, но комфортабельную темницу на корме, оснащенную новой прозрачной дверью, чтобы из главной каюты и центра управления наблюдать за каждым движением заключенных. Неразлучники тесно прижались, обвили друг друга руками, и хотя каждый по-прежнему излучал трепетное счастье от близости с любимым, это была ущербная радость, мучительная красота страдания, тянущая за душу, как надрывная музыка Стены Плача.
Невидимая сила стасис-поля достала до Луны, и корабль совершил прыжок. Когда Молчун пришел в себя, вокруг царил полный покой. Неразлучники тихо лежали, обняв друг друга. Инопланетяне выглядели совсем как люди, лишь нижнее веко было больше верхнего, так что, моргая, они не опускали, а поднимали полоску кожи.
На второй койке, словно пустой мешок, распростерся Главный. Молчун удовлетворенно кивнул. Он радовался наступившей тишине, ведь целых два часа перед стартом узкое помещение каюты полнилось гулкими звуками хвастливого монолога. Главный делился своими плотскими подвигами в порту, смакуя каждую сочную подробность. Этот нудный ритуал всегда до крайности утомлял, отчасти из-за сальной тематики, к которой Молчун относился с полнейшим равнодушием, но главное, своей заданностью. Великан уже давно заметил, что подобные откровенности, несмотря на обилие деталей, несут печать неудовлетворенности, а не снисходительно-довольной пресыщенности. Собственное мнение на сей счет он, повинуясь особенностям характера, оставил при себе. Но слова, ослепительным калейдоскопом кружащиеся в голове, с готовностью находили точную форму выражения его мыслей, складываясь в знакомые фразы.
— Господи, ты бы послушал, как она стонала, — старался Главный. — Какие там деньги! Это она мне заплатила! Хочешь знать, на что я их потратил? На тот же товар, парень!
«Но сколько можно приобрести всего на шекель нежности, мой принц!» — беззвучно пели слова.
— …по всему полу и по ковру, пока, клянусь чем угодно, я не испугался, что мы и на стену полезем! Да, молчунчик, нагрузился я тогда, как следует нагрузился, мой мальчик!
«О бедняжка, — не утихал приглушенный шелест, — нищета твоя так же велика, как и счастье, и вдесятеро больше пустой похвальбы, что извергают твои уста!»
К великой радости Молчуна, такие речи велись лишь в первый день полета; все остальное время эта тема не затрагивалась ни единым словом, и так до очередного визита в порт, как бы долго ни длился полет.
«Пропищи мне о любви, дорогая мышь, — раздавалось насмешливое хмыканье в его голове. — Взгромоздись на свой сыр и радостно погрызи мечту». Затем, устало: «Но Боже! Сокровище, что бессменно ношу я, слишком тяжкий груз, чтобы терпеть, когда ты толкаешь меня в свою гулкую пустоту!»
Молчун поднялся с койки, подошел к панели управления. Приборы отмечали, что корабль не отклонился от заданного курса. Великан занес координаты в бортовой журнал и настроил искатель на поиск определенного скопления массы в Туманности Краба. Когда работа закончится, прозвучит сигнал. Молчун отрегулировал приборы; теперь прыжок должен произойти, как только он нажмет кнопку рядом со своей койкой. Потом. Чтобы как-то убить время, он отправился на корму.
Инопланетяне лежали тихо, но любовь так переполняла неразлучников, что проявлялась даже в позах. Их расслабленная плоть стремилась слиться; пальцы того, кто повыше, словно магнитом притянула рука любимого существа. Они разжались и вновь устремились к ней, как частички порванной ткани, пытающиеся соединиться. А поскольку сердца узников переполняла не только любовь, но и печаль, они выражали свое настроение с помощью поз, движений; каждый с помощью спутника беззвучно рассказал Молчуну о боли мучительной утраты, о том, что она чревата новыми потерями. Этот образ просочился в мозг, заполнил рассудок, и подоспевший рой слов немедленно подхватил его, пытливо обследовал, пробуравив насквозь, затем разгладил и наконец превратился в шепот: «Стряхните пепел печали, о светлые. Достаточно было грусти в вашей жизни. Горе должно жить, лишь когда появится на свет, но не ранее».
Слова пели:
«Пей вино! В нем источник бессмертья и света,
В нем цветенье весны и минувшие лета.
Будь мгновение счастлив средь цветов и друзей,
Ибо жизнь заключилась в мгновение это».
А потом, в качестве завершающего аккорда: «Омар Хайям, родился в 1073 году». Ибо это тоже составляло одну из функций слов.
И тут он в ужасе застыл; ручищи-лопаты поднялись, конвульсивно сжались, ногти скользнули по прозрачному материалу, преградившему путь к свободе…
Неразлучники улыбались ему, в них больше не чувствовалась грусть.
Пришельцы услышали его!
Он в отчаянии повернул голову, посмотрел на неподвижное тело капитана, потом вновь впился взглядом в неразлучников.
То, что они смогли так быстро оправиться от последствий прыжка, он счел, как минимум, наглым вторжением в его святая святых; ибо минуты одиночества не имели цены для Молчуна, настолько дорожил он ими, а две пары блестящих, как бриллианты, пытливых глаз сводили все на нет. Но даже это казалось ерундой по сравнению с самым страшным: они могли видеть не только тело, но и душу. Неразлучники улавливали его мысли!
