Каждый шаг требовал усилия воли: Зимин не привык ходить пешком, да еще и по лесу. А тут приходилось перебираться через упавшие деревья и продираться сквозь кусты. Лешие выставляли сучки в самых неподходящих местах: то цепляли Зимина за мушкетерский плащ, то подкладывали их под ноги, то совали прямо в лицо. Голова побаливала, но больше кружилась от голода и усталости: Зимина шатало во все стороны, и иногда он едва не падал на ровном месте.
Он не сразу заметил, что чернота леса вокруг потихоньку сереет, наливается тусклой бледностью. А когда понял, что это рассвет, едва не подпрыгнул от радости и оглянулся на старика:
— Ну? Что, взял? Все! Третий петух! Тебе пора!
— Мне нет дела до петухов, — старика нисколько не огорчило наступление утра.
— Да ну? Все равно! Скоро овраг выйдет к реке, а там можно будет оглядеться. И пойти по льду.
— Какой овраг? — невозмутимо спросил старик.
Зимин осекся. Как какой? Он же шел вдоль оврага… Он все время шел вдоль оврага! Вот же… Вот кустики торчат… Снег гладкий… Он ступил ногой на то, что считал оврагом, — под снегом была твердая, нахоженная тропинка.
Старик посмотрел на Зимина снисходительно:
— Ты, наверное, забыл, и я напомню: вслед за самой длинной ночью начинается самый короткий в году день.
— Значит, мне надо поторопиться, — со злостью ответил Зимин и встал на тропинку.
Свет начинавшегося дня придал ему и сил, и оптимизма. Здесь нет бесконечных лесов! Километров десять в поперечнике, не больше! Если все время идти прямо… Десять километров в ту минуту представлялись Зимину двумя сантиметрами на пятиверстке. Ну или пятью минутами за рулем «девятки».
— Никогда не слышал, как людей по лесу кружит леший? — издевательски спросил старик. Пусть издевается, раз его игра проиграна! Кончилась самая длинная в году ночь!
Часа через три, когда ноги уже отказывались подниматься, а Зимин то и дело останавливался, опираясь на стволы деревьев, серенький свет так и не стал ярче. Метель не кончалась, иногда врывалась в лес с развеселым визгом ведьм и воем призраков, и Зимин верил, что где-то рядом опушка, и шел навстречу ветру, но тот, подразнив, снова поднимался вверх — ломать сучья.
То и дело за деревьями мерещился просвет, и Зимин забыл, что идти надо прямо, — сворачивал туда, где немного расступались деревья. Впрочем, в лесу невозможно было угадать направление: он был изотропным[2].
Старик не отставал ни на шаг, при свете Зимин хорошо его рассмотрел: обычный такой старик. Встретишь на улице в нормальной одежде — и не узнаешь. У него не было даже бороды, как положено былинным старцам. Только рубище. И ноги — синеватые, худые. И руки большие, костистые. Ухватит за горло — не выпустит.
Зимин прислонился к дереву, равнодушно разглядывая своего преследователя.
— Тебе нужно отдохнуть, — решительно сказал тот.
— Отстань, — коротко бросил Зимин: на разговоры сил не осталось.
— Посиди немного, вон дерево поваленное.
— Отвяжись, — Зимин широко зевнул. — Нашелся тоже… искуситель…
— Половина самого короткого дня уже прошла. На что ты надеешься?
— На вторую половину.
Лешие смотрели из спрятанных в снегу нор — мрачно и удовлетворенно. Призраки на их месте посмеялись бы, посвистели — молчание же пугало больше воя и хохота.
У леса должен быть край! Он не бесконечен! Зимин закурил и с трудом оторвался от дерева: надо двигаться вперед. Осталось совсем немного. Может, где-то рядом жилье? Садоводство какое-нибудь или деревня… Тут же полно жилья! Тут железная дорога где-то рядом!
— А ты размотай шарф, может, что-нибудь услышишь… — посоветовал старик.
Казавшийся мягким кашемир давно натер шею и подбородок, и снять его с себя хотелось почти так же сильно, как узкие ботинки.
— Может, мне совсем раздеться и мешок из-под сахара на себя напялить?
— Я не обидчивый, — усмехнулся старик. Они давно шли рядом, иногда Зимина покачивало, и он ударялся плечом о плечо старика — и не падал.
Зимину казалось, что время тянется, тащится бесконечно долго — с той же скоростью, с какой он передвигается по лесу, волоча ноги и загребая ими снег. Он ошибался: оно летело невидимой ведьмой на невидимой метле. А то и еще быстрей.
— Зачем тебе канистра? — спросил старик как бы между прочим.
— Это жидкий огонь, — ответил Зимин. Плечо, на котором лежала лопата, болело с каждым часом все сильней. — Огонь — это жизнь.
— Зачем тебе огонь, если ты боишься сесть возле костра? Огонь — это смерть. Ты уснешь, а он погаснет.
— Отстань. Моя канистра — куда хочу, туда несу.
— Да неси, кто ж не дает…
Зимин оступился и машинально схватился за плечо старика — тот не стал отстраняться. Зимин поспешно убрал руку — еще не хватало!
— Гордый, что ли? — старик усмехнулся.
— Тоже не любишь гордых?
Черт возьми, как же болели ноги! А может, в этом есть сермяжная правда — разгуливать по лесу в рубище и босиком? И ведь не устает, шагает себе… Ни спать не хочет, ни есть… Зимин снова зевнул и сунул в рот немного снега. Зайцы вот грызут кору деревьев. А лисы — зайцев, сырьем…
— Отчего же? Мне, собственно, все равно, гордый ты или нет. Мне важно другое.
— Что?
Старик не ответил, а переспрашивать Зимин не стал — не было у него сил на разговоры. Невидимые ведьмы далеко вверху давно тянули колыбельную песню: «Спи, моя радость, усни». И что-то еще про рыбок… Рыбки серебрились в просвеченном солнцем бассейне, играли, мельтешили перед глазами — как маленькие белые бесенята, что летели на голову, пробив заграждение из густых ветвей. Зимин знал, что может заснуть за рулем, но на ходу? Подбородок падал на грудь, он просыпался, тряс головой и вскоре снова видел рыбок в прозрачной теплой воде.
День погас неожиданно — серый свет еще не померк окончательно, но Зимин понял, что это сумерки, короткие зимние сумерки самого короткого дня в году.
Не успел…
Старик молчал — наверное, боялся разбудить. Лучше бы сказал что-нибудь едкое… Зимин привалился плечом к сосне и потерся об нее щекой. Вот и все. И ничего не хочется — только спать. Спят же медведи в берлоге и не замерзают. И эскимосы тоже живут в иглу… Зачем он ушел от «девятки»? Надо было сделать из нее берлогу. Ну как же невыносимо больно ногам!
Метель завывала все громче, к ночи ветер снова усилился. И мороз крепчал — как коньяк в дубовой бочке. К хору невидимых ведьм, тянущих заунывную колыбельную, добавился вой призраков — они грянули песню про Стеньку Разина и его княжну, с присвистом и притопом. Не развеселили, нет.
Зимин сглотнул — получилось болезненно, неудобно. Наверное, это и называют комом в горле. Резануло глаза — как от яркого света, — и он почувствовал слезы на щеках. Горячие, гораздо горячей щек. Он всхлипнул по-детски и уткнулся лицом себе в рукав. Не успел… День кончился, а он не успел… Спать хочется, есть, ноги болят, руки замерзли…
