– Завтра, – сказал он.
– Завтра? Правда? – Ее лицо немедленно просветлело.
– Думаю, да. Наверное, часов в шесть.
– Пол, это же изумительно! Я могу сейчас почитать или?..
– Лучше тебе подождать.
– Тогда я подожду. – В ее глазах опять появилось нежное, тающее выражение, которое Пол теперь ненавидел больше всего. – Я люблю тебя, Пол. Ты это знаешь.
– Да, – сказал он. – Я знаю. – И он опять склонился над тетрадью.
В тот вечер она принесла ему кефлекс (боль в мочеиспускательном канале оставляла Пола, но слишком медленно) и ведерко со льдом. Рядом с его креслом она положила аккуратно сложенное полотенце и вышла, не произнеся ни слова.
Пол отложил карандаш – пальцы правой руки ему удалось разогнуть только при помощи пальцев левой – и опустил опухшую руку в ведерко со льдом. Он держал там руку до тех пор, пока она почти совершенно не онемела. Когда он вытащил ее, опухоль чуть-чуть спала. Он обернул руку полотенцем и откинулся на спинку кресла, всматриваясь в темноту. В руке чувствовалось покалывание. Он отложил полотенце, несколько раз сжал руку в кулак (сначала он морщился от боли, но потом пальцы стали сгибаться свободнее) и снова принялся писать.
На рассвете он медленно подкатился к кровати, забрался под одеяло и тут же заснул. Ему снилось, что он заблудился во время снежной бури, только засыпал его не снег; мир был полон летящих по воздуху во всех направлениях бумажных листов, покрытых машинописными строчками, где не было букв «н», «т» и «е», и он понимал, что, если будет жить, когда закончится буран, ему придется собственноручно вставить все эти буквы в слова, которые едва читаются на листах.
Проснулся он около одиннадцати, и Энни, едва заслышав, что он ворочается в кровати, вошла к нему со стаканом апельсинового сока, капсулами новрила и миской горячего куриного бульона:
– Пол, у нас сегодня торжественный день, правда?
– Да.
Он попытался взять ложку правой рукой и не смог. Кисть покраснела и распухла. Он попробовал сжать ее в кулак и почувствовал, что в пальцы будто вставлены металлические стержни. В последние дни, подумалось ему, он как будто только и делал, что раздавал автографы, и очередь за ними не убывала.
– Ох, бедная твоя ручка! – воскликнула Энни. – Я принесу тебе еще капсулу! Сейчас иду!
– Нет. Мне нужна ясная голова для последнего рывка.
– Ты же не можешь писать такой рукой!
– Не могу, – согласился Пол. – Рука болит безумно. Я собираюсь закончить так же, как и начал, – на «Ройале». Остается напечатать восемь – десять страниц. Надеюсь, я справлюсь со всеми этими «н», «т», «е».
– Я должна была приобрести для тебя другую машинку, – сказала Энни. Она выглядела в самом деле виноватой; у нее в глазах стояли слезы. Пол подумал, что редкие моменты, подобные этому, наиболее отвратительны, потому что в такие моменты он видел женщину, какой она могла бы стать, если бы получила правильное воспитание или железы ее вырабатывали бы не такие ядовитые вещества. Или то и другое вместе. – Я вела себя как дура. Мне тяжело в этом признаться, но это так. Это произошло потому, что я не хотела признать, что эта проклятая Дартмонгер подсунула мне негодную вещь. Прости меня, Пол. Бедная твоя ручка.
Она взяла его руку и поцеловала ее – осторожно, как Ниоба[43] умирающего сына.
– Все в порядке. Мы справимся. Мы с Дакки Дэддлсом. Я ненавижу его, но у меня такое чувство, что он тоже ненавидит меня, так что мы квиты.
– О ком ты говоришь?
– О машинке. Я дал ей прозвище в честь персонажа мультфильма.
– О-о… – Она погасла. Выключилась. Он терпеливо дожидался ее возвращения, не спеша хлебая куриный бульон. Ложку он неуклюже сжимал между указательным и средним пальцами левой руки.
Наконец она вернулась и взглянула на него, улыбаясь, словно только что проснулась и увидела, что утро на дворе замечательное.
– Доел суп? Кажется, у меня есть для тебя кое-что особенное!
– Посмотри, Энни, какой я Послушный Парень! – без тени улыбки сказал он.
– Ты самый лучший Послушный Парень в мире, Пол, и ты заслужил целый ряд золотых звезд! Впрочем… погоди. Посмотрим, как тебе это понравится.
Она вышла; Пол посмотрел на календарь, затем на Триумфальную арку. Потом на потолок, на три сплетенные в пьяном танце буквы «В». И наконец взглянул на пишущую машинку и толстую неаккуратную стопку исписанных листов. Прощайте, подумал он, и тут же Энни вошла в комнату с другим подносом.
На нем было четыре блюда: ломтики лимона на одном, тертое вареное яйцо на втором, жареный хлеб на третьем. На четвертом, самом большом блюде лежала
(дрожала)
красная икра.
– Не знаю, – смущенно заговорила она, – нравится тебе это или нет. Не знаю даже, нравится ли это мне. Я никогда этого не пробовала.
И Пол засмеялся. У него болел живот, болели ноги, даже правая рука болела; и скоро, может быть, ему станет еще больнее, так как паранойя Энни заставит ее подумать, что, если человек смеется, значит, он смеется над ней. Но он не мог остановиться. Он смеялся, задыхаясь и кашляя; он раскраснелся, в уголках глаз показались слезы. Эта женщина отрубила топором его ногу, отрезала ему электроножом палец, а теперь принесла ему икру в количестве, достаточном, чтобы заставить поперхнуться африканского кабана. И – чудо из чудес! – на ее лице не было и намека на расселину. Она даже начала смеяться вместе с ним.
Обычно люди обожают икру или терпеть ее не могут, но Пол никогда не испытывал ни того, ни другого чувства. Если он летел куда-нибудь первым классом, стюардесса ставила перед ним блюдце с икрой, он съедал ее и забывал о ней до следующего полета, когда стюардесса снова ставила перед ним блюдце. Но сейчас он с жадностью набросился на икру и все прочее, словно человек, впервые в жизни осознавший, какую важную роль в его жизни играет еда.
Энни осталась к икре равнодушна. Она размазала ложку икры по поджаренному кусочку хлеба, откусила, поморщилась с отвращением и отложила тостик в сторону. Зато Пол поедал икру крайне активно. За пятнадцать минут он срыл половину возвышавшейся перед ним горы. Затем рыгнул, прикрыв рот ладонью, и виновато поглядел на Энни, а та вновь разразилась веселым смехом.
Думаю, я убью тебя, Энни, подумал он и дружелюбно взглянул на нее. Я действительно это сделаю. Может быть, я уйду вместе с тобой – но если и так, я уйду с набитым икрой желудком. Смерть бывает и хуже.
