Воцарилась совершенно жуткая тишина. Слышно было, как на улице трещат искры от соскочившей с проводов штанги троллейбуса, как водитель объявляет следующую остановку…
— Когда натравил на меня кэгэбэшника, что ли? — язвительно спросила Лилиан.
Бочаров испуганно дернул ее за руку.
— Идем со мно-о-о-о-ой! — пел Кривошеев. — В рестора-а-а-н… куда хочешь…
Поэтическое воображение Михаила Кривошеева явно достигло своего климакса. Он уже представлял себе, как знакомая официантка спешно накрывает на стол, как Лилиан, этот своенравный полевой цветочек, становится все более и более податливой, как его потная от вожделения рука пробирается к ней за пазуху, ощупывает тугие соски, а другая рука в это время лезет под юбку… Вот она, поэзия! Вот оно, вдохновенье!
Цепляясь за перилла и с трудом находя ступени, Михаил Кривошеев шагнул на лестницу и с грохотом покатился вниз.
Директорский кабинет был не самым уютным местом в музыкальном училище. Холодный блеск полированной мебели, парадный портрет Леонида Ильича, почетные грамоты, смахивающие на индульгенции, запах инквизиторской пыли, исходящий от толстых конторских книг, графин с желтоватой водой на случай слишком уж затянувшихся аутодафе…
У Лилиан внутри все переворачивалось, когда она проходила мимо этого кабинета. А ведь здесь она совсем недавно пила коньяк! Причем, директорский. Причем, без ведома директора. Причем, вместе с Лилькой, которая… Вспомнив об этом, Лилиан рассмеялась — и очень некстати. Ведь теперь она сидела почти на том же самом месте, что и тогда, с той лишь разницей, что не Лиля Зенина, а сама Галина Борисовна Маринова вела с ней проникновенную беседу.
— Ну, что там у вас? — с презрительной небрежностью, словно Лилиан сама напросилась на этот разговор, спросила директриса.
— У меня? Ничего… — без всякого выражения ответила Лилиан.
Что-то крайне отталкивающее, омерзительное чувствовалось в самой атмосфере этого кабинета. Какое-то скрытое, торжествующее злорадство, нездоровое упоение властью — пусть не слишком большой, но все же власть!
— Мне сообщили… — холодным, как у говорящего компьютера, голосом сказала Галина Борисовна, — что вы нарушаете трудовую дисциплину… — Обычное начало далеко идущего разговора. Эффектные намеки, скрытые и явные угрозы, бескрайнее, зловонное болото абсурдных, мелочных придирок. Унизить, заставить смириться, заставить лечь на брюхо, ползти к ноге, которая может и пнуть… — У вас до сих пор не обернут классный журнал! Ведь было же распоряжение купить всем одинаковые обложки! Все, кроме вас, уже купили… — Лилиан пыталась что-то вспомнить. Какие, к черту, обложки? — …и тем самым вы мешаете учебному процессу, — с убежденностью логически мыслящего робота продолжала Галина Борисовна Маринова. — И потом, как вы сидите за роялем? — Лилиан удивленно взглянула на директрису. Что она хотела спросить, задавая этот вопрос? Не слишком ли диссидентская у нее посадка? Или: не веет ли от ее посадки эмигрантскими настроениями? — Вы совершенно неправильно сидите за роялем! Вы подаете учащимся дурной пример! Вы меня понимаете?
— Нет, — честно призналась Лилиан.
Галина Борисовна Маринова рывком встала из-за стола. В искусственном дневном свете гудящих на потолке ламп лицо ее казалось нарисованным на дешевом отечественном картоне блекло-серого цвета: оранжево-красная помада, синий карандашный след вокруг глаз, золотой оскал гнилых зубов. Запах гнили. Запах «Красной Москвы». Запах власти.
— Ведь Вы же учились в музыкальном училище! Четыре года! — «И к тому же у Лембита Лехта, нынешнего подданного норвежского короля», — добавила про себя Лилиан. — …неужели Вас не научили правильно сидеть за инструментом? — Лилиан пожала плечами. — Вы что, хотите сказать, что наше музыкальное образование находится на таком низком уровне, что вас даже не научили сидеть за роялем?
— Это не я, а вы так говорите, — с усмешкой ответила Лилиан, подумав при этом: «И в отличие от вас я знаю, с какой стороны следует садиться к роялю!» Но вслух она сказала совсем другое: — Меня учил сидеть за роялем мой отец, который был настоящим советским педагогом!
Вот бы Лембит Лехт услышал теперь слова дочери! Наверняка он произнес бы самое страшное эстонское ругательство, которое в русском переводе звучало как «жопа с ушами»!
При упоминании о Лембите Лехте директриса села в свое вертящееся кресло, вытащила из стола толстую амбарную книгу, раскрыла и нужном месте, неспеша, твердым учительским почерком заполнила соответствующую графу.
«Сейчас она заставит меня расписаться, — подумала Лилиан, — а это значит, что на меня заведено дело, что меня в кратчайший срок прижмут к стенке, объявят всеобщую облаву, соберут кучу всяких доносов и докладных, будут придираться к моей манере дышать, моргать, чихать…»
— Так что же мы запишем? — многозначительно проводя рукой по аккуратно разграфленному листу, спросила Галина Борисовна Маринова. — Вы обещаете обернуть журнал и исправить посадку за роялем?
С отвращением взглянув на «досье», куда записывались все мелкие и крупные прегрешения сотрудников, Лилиан нехотя сказала:
— Слово «обещать» звучит слишком романтично…
— Романтично?! — раздраженно воскликнула Галина Борисовна Маринова, но тут же, изобразив на лице искусственную золотую улыбку, добавила: — Но можно ведь записать и по-другому… А впрочем, пишите так, как я сказала, пусть это даже и… романтично!
В темных, металлически непроницаемых глазах Галины Борисовны Мариновой застыло выражение тупой биологической неприязни, словно само присутствие Лилиан наводило ее на мысль о каких-то прошлых, тайных неприятностях, о которых она предпочитала молчать.
Но Лилиан догадывалась, о чем думала Галина Борисовна Маринова. О, это были весьма специфические, можно сказать, интимные воспоминания! И острота их нисколько не убывала с годами. Напротив, Галина Борисовна Маринова все чаще и чаще мысленно возвращалась к тому зимнему дню, когда Лембит Лехт, выходя из ее кабинета, вдруг остановился в дверях, повернулся к ней и… Что же он тогда ей сказал?
И вот теперь перед ней — почти на том же самом месте — сидела его дочь, точная копия отца, если не считать длинных, закрывавших всю спину волос. Даже взгляд у них был одинаковым: хитрый, далекий, непостижимый… И как бы ни были глубоки связи Лилиан с окружающим миром, она никогда полностью не сливалась с ним — так же и в свое время ее отец, между ней и окружающим миром всегда сохранялся определенный интервал, если не сказать, пропасть. И именно этого ей — так же как и ее отцу — не могла простить Галина Борисовна Маринова, будучи ответственным административным лицом и членом Великой Партии.
