— М-Марк? — голос Сьюзан звучал слабо, сонно. — Я ничего не вижу. Так темно…
Неожиданно что-то грохнуло, напомнив гулкий ружейный выстрел, потом раздался басистый бессердечный хохоток.
Сьюзан завизжала, визг перешел в стон, а потом стало тихо. Ноги Марка рвались унести его прочь, но он все-таки медлил.
А снизу донесся дружелюбный голос, удивительно похожий на голос отца:
— Мальчик мой, спускайся. Я восхищаюсь тобой.
Властность тона была столь велика, что мальчик почувствовал, как страх отхлынул, а ноги словно налились свинцом. Он и в самом деле принялся было нашаривать следующую ступеньку, прежде, чем спохватился и взял себя в руки… на что ушли все остатки разнесенного в пух и прах самообладания.
— Спускайся, — теперь голос прозвучал ближе. За дружелюбной отеческой интонацией звенела гладкая сталь приказа.
Марк крикнул вниз:
— Я знаю, как тебя зовут! Барлоу!
И опрометью кинулся наутек.
К тому времени, как он добрался до холла первого этажа, страх вернулся со всей полнотой, и, не будь входная дверь отперта, Марк проломил бы ее насквозь, оставив повторяющую очертания тела дыру, как в мультфильме. Он промчался по подъездной дороге (почти так же давным-давно уносил отсюда ноги маленький Бенджамен Мирс), а потом ринулся в сторону города, в сторону сомнительной безопасности прямо по середине Брукс-роуд. И все-таки король вампиров мог погнаться за ним даже сейчас, разве не так?
Круто свернув с дороги, мальчик наудачу углубился в лес, с плеском перешел ручей Тэггарт-стрим, свалился в заросли здоровенных лопухов на другом его берегу и, наконец, вышел на свой задний двор.
Войдя в кухонную дверь, он заглянул через арку в гостиную, где мать, держа на коленях раскрытый телефонный справочник, говорила по телефону. На лице была крупными буквами написана тревога. Мать подняла глаза, увидела Марка и беспокойство смыла волна явственно заметного облегчения.
— …пришел…
Не дожидаясь ответа, она опустила трубку на рычаги и подошла к сыну. Огорчившись гораздо сильнее, чем Джун могла бы поверить, Марк понял, что мать плакала.
— Ох, Марк… где же ты был?
— Пришел? — крикнул из кабинета отец. Лицо, которого Марк не видел, мрачнело, предвещая грозу.
— Где ты был? — Джун ухватила сына за плечи и встряхнула.
— Гулял, — невыразительно ответил он. — Бежал домой и упал.
Больше сказать было нечего. Существенной и определяющей характеристикой детства является не умение без труда переходить грань, отделяющую грезы от реальности, а отчужденность, и только она. Нет слов, чтобы описать темные повороты и выплески детства. Умный ребенок понимает это и подчиняется неизбежным последствиям. Ребенок, подсчитывающий, во что ему обойдется то-то и то-то, больше уже не ребенок. Марк добавил:
— Я забыл про время. Это…
И тут на него накинулся отец.
5
Понедельник. Предрассветные сумерки.
Кто-то царапался в окно.
Марк проснулся мгновенно, без переходного периода дремы или ориентировки. Сон и явь в своем безумии стали уже замечательно схожими. Белое лицо в заоконной тьме принадлежало Сьюзан.
— Марк… впусти меня.
Мальчик вылез из кровати. Пол холодил босые ноги. Марк дрожал.
— Уходи, — невыразительно сказал он.
Видно было, что Сьюзан все еще в той же блузке, в тех же слаксах.
«Интересно, ее предки волнуются? — подумал он. — В полицию звонили?»
— Это не так уж плохо, Марк, — сказала Сьюзан. Темные глаза ничего не выражали. Она улыбнулась, и в бледных деснах блеснул острый рельеф зубов. — Это так приятно! Впусти меня, я докажу тебе это. Я поцелую тебя, Марк. Я исцелую тебя с ног до головы — так, как никогда не целовала мать.
— Уходи, — повторил он.
— Рано или поздно один из нас доберется до тебя, — сказала Сьюзан. — Теперь нас стало много больше. Пусть это буду я, Марк. Я… я хочу есть.
Она попыталась улыбнуться, но улыбка обернулась отравленной гримасой, заледенившей Марка до костей.
Он поднял свой крест и прижал к оконному стеклу Сьюзан зашипела как ошпаренная, выпустила оконную раму и на мгновение зависла в воздухе, тело становилось туманным и неясным. Потом она исчезла. Но Марк успел увидеть (или подумать, что видит) ее отчаянно-несчастное лицо.
Ночь снова погрузилась в молчание и неподвижность.
«Теперь нас много больше».
Марк подумал о родителях, которые спали внизу, неумышленно рискуя, — и его затопил страх. Есть такие, кто знает, сказала Сьюзан, когда они только познакомились. Знает — или подозревает.
Кто же?
Разумеется, писатель. Тот, с которым она встречалась. Его зовут Мирс. Он живет в пансионе Евы. Писатели знают многое. Конечно, это он, как же иначе! А значит, Марк должен добраться к Мирсу раньше Сьюзан…
Не дойдя до постели, мальчик остановился.
Если Сьюзан уже там не побывала.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ОТЕЦ КАЛЛАХЭН
1
Вечером того же воскресенья в больничную палату к Мэтту Бэрку нерешительно зашел отец Каллахэн. Если верить часам Мэтта, было без четверти семь. Столик у кровати и само одеяло тонули в книгах, среди которых попадались пропылившиеся от времени. Позвонив Лоретте Старчер в ее холостяцкую квартиру, Мэтт добился не только того, чтобы она открыла библиотеку в воскресный день, но и того, что она лично доставила книги. Явившаяся во главе процессии из трех нагруженных санитаров Лоретта Старчер ушла, вроде бы вспылив, поскольку на расспросы по поводу странного подбора книг Мэтт отвечать отказался.
Отец Каллахэн с любопытством рассматривал школьного учителя. Тот выглядел измученным, однако почти все прихожане, кого отцу Каллахэну случалось навещать в подобных обстоятельствах, выглядели куда более измученными и потрясенными. Каллахэн обнаружил: чаще всего человек, узнавший, что у него рак, инсульт, сердечный приступ или отказал какой-то важный орган, испытывает в первый момент чувство, что его предали. Обнаружив, что столь близкий (и, по крайней мере, до сего момента полностью понятный) друг — собственное тело — способно оказаться таким лежебокой и бросить работу, пациент приходит в изумление. Следом сразу же является мысль: друг, который так жестоко тебя подвел, не стоит дружбы. Отсюда заключение — неважно, стоит иметь такого друга или нет. Невозможно отказать собственному телу-предателю в общении, невозможно подать на него жалобу или сделать вид, что тебя нету дома, если оно позвонит. Последней в такой цепочке рассуждений на больничной койке бывала чудовищная мысль: возможно, тело человека ему вовсе не друг, но враг, посвятивший себя непримиримому разрушению высшей силы, которая с тех самых пор, как ее поразил недуг рассуждений, пользовалась им, всячески обижая.
