— Уже на пятом. Но, Ральф, он уверен, что дети умерли от супергриппа? Он уверен?
— Нет, это ты тоже должен рассказать Франни, чтобы она поняла все. Он сказал, что причин множество… диета матери… что-то наследственное… респираторная инфекция… или, может быть, они были просто недоразвитыми. Это мог быть и резус-фактор. Доктор не может точно сказать, ведь они родились просто в поле. Он сказал, что он и трое дежурных по лагерю обсуждали эту проблему вечером. Ричардсон объяснил им, что это может означать, если это действительно супергрипп убил этих детей, и насколько важно для них выяснить все наверняка.
— Мы с Гленом уже обсуждали эту тему в первый день нашей встречи, — мрачно заметил Стью. — Это было четвертого июля. Кажется, так давно… в любом случае, если детей убил именно супергрипп, значит, лет через сорок или пятьдесят все вокруг достанется крысам, мухам и тараканам.
— Ричардсон сказал им почти то же самое. Тогда они находились в сорока милях западнее Чикаго, и он настоял, чтобы они вернулись и доставили тела в большой госпиталь, чтобы он мог произвести вскрытие. Он сказал, что наверняка сможет выяснить, супергрипп ли это. Он достаточно часто сталкивался с ним в конце июня. Как и многие другие врачи. Но утром тела детей исчезли. Та женщина захоронила их и отказалась сообщить, где именно. Они два дня занимались раскопками, считая, что она не могла уйти слишком далеко от лагеря или закопать их слишком глубоко, ведь она еще не вполне оправилась после родов. Но они ничего не нашли, а она не захотела говорить, несмотря на все их попытки объяснить, насколько это важно. Бедная женщина так страдала.
— Я могу понять это, — сказал Стью, думая о том, как сильно Франни беспокоится о ребенке.
— Доктор сказал, что даже если это и супергрипп, то двое иммунных людей могут произвести на свет иммунного ребенка, — с надеждой произнес Ральф.
— Шансы, что отец ребенка Франни был иммунен, один к биллиону, — сказал Стью. — Его ведь здесь нет.
— Да. Извини, что пришлось взвалить это на тебя, Стью. Но я подумал, что тебе лучше знать. Чтобы ты мог сообщить ей.
— Это будет очень тяжело, — вздохнул Стью.
Но когда он пришел домой, оказалось, что кто-то уже сделал это за него.
— Франни?
Тишина. Ужин на плите — почти сгоревший, в квартире темно и тихо.
Стью прошел в гостиную и огляделся. На кофейном столике стояла пепельница с двумя окурками, но Франни не курила, и это была не его марка сигарет.
— Детка?
Он вошел в спальню. Франни лежала на кровати в сумерках, глядя в потолок. Лицо ее опухло от слез.
— Привет, Стью, — тихо произнесла она.
— Кто рассказал тебе? — гневно спросил он. — Кто это не удержался и поторопился сообщить? Кто бы это ни был, я сверну ему шею!
— Сьюзен Штерн. Она узнала от Джека Джексона. У него есть радио, он слышал разговор Ральфа с доктором. Сьюзен подумала, что уж лучше она расскажет мне, прежде чем это сделает кто-то другой. Бедняжка Франни. Какая забота. Не кантовать. Не открывать до Рождества. — Из ее груди вырвался смешок. И столько безутешного горя прозвучало в нем, что Стью захотелось плакать.
Он лег рядом с ней и убрал волосы с ее лба.
— Милая, еще ничего не известно наверняка. Это же не окончательный приговор.
— Я знаю. Возможно, у нас даже могут появиться наши собственные дети. — Франни повернулась к Стью, глаза у нее были красными и несчастными. — Но сейчас я хочу именно этого. Разве это плохо?
— Нет. Конечно, нет.
— Я лежала здесь и ждала, когда он пошевелится. Я не чувствовала его движений с того самого вечера, когда Ларри разыскивал Гарольда. Помнишь?
— Да.
— Я почувствовала, как шевельнулся ребенок, но я не разбудила тебя. Теперь я жалею об этом. Я должна была разбудить. — Франни снова расплакалась, прикрыв лицо рукой.
Стью убрал ее руку, обнял и поцеловал. Франни, с силой прижавшись к Стью, забормотала ему в шею:
— Неясность только ухудшает положение. Теперь мне остается только ждать. Кажется, что ждать придется целую вечность, и лишь потом можно узнать, проживет ли ребенок хоть день, покинув твое тело.
— Ты будешь ждать не одна, — сказал он.
Она еще теснее прижалась к нему, и они еще очень долго лежали так, боясь пошевелиться.
Надин Кросс уже почти пять минут собирала вещи в гостиной своего дома, когда заметила его — сидящего на стуле в углу, одетого только в плавки, сосущего большой палец, его странные сине-зеленые глаза восточного разреза внимательно следили за ней. Она была настолько поражена — скорее осознанием того, что он сидел здесь все это время, чем неожиданностью встречи с ним, — что сердце замерло у нее в груди, и она вскрикнула. Пакеты, которые она намеревалась сложить в рюкзак, упали на пол.
— Джо… то есть Лео…
Она приложила руку к груди, словно пытаясь успокоить бешеное биение сердца. Но сердце Надин еще не готово было успокоиться. Ужасна была эта неожиданная встреча с ним; но видеть его одетым и поступающим так, как он вел себя при их первой встрече в Нью-Гэмпшире, было еще хуже. Слишком многое повторялось, как будто некий сумасбродный божок неожиданно провел ее сквозь ворота времени и приказал ей прожить последние шесть недель заново.
— Ты до смерти напугал меня, — тихо пробормотала она.
Джо ничего не ответил.
Надин медленно подошла к нему, почти ожидая увидеть огромный кухонный нож, зажатый в его руке, как во время оно, но рука, которую он не держал во рту, невинно лежала у него на коленях. Его загар побледнел. Старые шрамы и следы комариных укусов исчезли. Но глаза были теми самыми… глаза, которые могут преследовать тебя. Все, что было в них, появлявшееся день за днем после того вечера, когда он пришел к костру послушать, как Ларри играет на гитаре, теперь полностью исчезло. Глаза его были такими же, как в тот день, когда она впервые встретила его, и Надин охватил ужас.
— Что ты здесь делаешь?
Джо ничего не ответил.
— Почему ты не с Ларри и не с мамой-Люси?
Никакого ответа.
— Ты не можешь оставаться здесь, — сказала Надин, пытаясь уговорить его, но вдруг остановилась, подумав, сколько же времени он уже сидит вот так.
Сегодня утро 24 августа. Две предыдущие ночи она провела в доме Гарольда. Мысль, что он сидит здесь и сосет палец уже часов сорок, промелькнула у нее в голове. Конечно, это была безумная и смешная мысль, ему же нужно было есть и пить (ведь так?), но эта мысль (видение), появившись, не хотела уходить. Ужас снова нахлынул на нее, и с отчаянием Надин вдруг поняла, насколько сильно изменилась за это время: когда-то она безмятежно спала рядом с этим дикарем, не испытывая страха, а ведь тогда он был вооружен и опасен. Теперь у него не было оружия, но она испытывала ужас перед ним. Она-то думала
