– Ничего, мам!.. Потом-то что было?
– Засобиралась она. И одета больно уж легко, в одном платье. А холод на улице. Стала давать свою старую куртку, надень, говорю, на воде-то замерзнешь. Она смеется, не взяла. Мол, и так много грузу с собой везу, лодка не поднимет. Проводила на берег… Думала, там в лодке и правда какой-нибудь груз, или хоть моторист есть, который ее возит – никого. И вёсел нет, и мотора не видать, один руль. Может, где-то спрятан был мотор-то, что ли… Сама встала к рулю, лодка отчалила и быстро так поплыла. Рукой помахала и скрылась за поворотом…
– Она адрес какой-нибудь оставила?
– Да нет, я как-то не спросила…
– Из какой газеты, тоже не сказала?
– Мне тогда и в голову не пришло. Из газеты так из газеты… А ты не читал нигде очерка про себя?
– Не читал…
– И я тоже… Все газеты с неделю просматривала – нету. Значит, думаю, из центральной какой…
– Тебе ничего не показалось странного в ней? – Шабанов все еще боялся напугать матушку своим восторгом и признанием.
– Как же не показалось?.. Она у меня до сих пор из головы не выходит. – Мать что-то чувствовала, но не показывала виду. – Только уплыла она за поворот, тут и наши оттуда выворачивают на катере, замерзли, как цуцики… Спросила, видели, девушка на белой лодке поплыла? Не видели!.. Говорю, вот же за поворотом разминулись! Не было, говорят, ни лодки, ни девушки… И мне так чудно сделалось, Германка. Что такое, думаю, уж не заболела ли я…
– Нет, мам, не заболела! – засмеялся Герман.
– И еще, знаешь… Сидим вечером за столом, мужики после бани выпили, я с ними по-итальянски говорю, а отец все ходит по избе и слушает, слушает, тревожный… Спать легли – уснуть не может, ворочается и слушает. Потом спросил, дескать, что это все гудит у нас? Я вроде ничего не слышу… Часа в три ночи встал, оделся, на чердак слазил и говорит – кто махолет трогал? Кто педали крутил? Ну, я и сказала про Ганю. И ему чудно сделалось, места не находит. Так веришь, нет, каждый день стал на чердак лазать, будто опять вспомнил и летать захотел.
– Верю. – Герман приобнял мать. – Вот мне никто не верит…
– А ты и не старайся, коль не верят. Когда командир стал про тебя рассказывать да упомянул про навязчивую идею, будто ты в каком-то другом мире побывал, я сразу смекнула, в чем дело. Но слушаю и помалкиваю. А то скажет еще, и у матушки с головой не все в порядке, мол, наследственное… Журналистка-то ведь оттуда приезжала! Лодка-то такая уж белая была, да такая необычная! Как подумаю, мороз по коже бежит, чудно, да ведь так оно и есть!
– Мам, а морковка твоя взошла? – хитровато спросил Герман.
Она остановилась, поглядела пристально.
– Только-только начала… Значит, и это мне не привиделось?.. Я уж решила, от тоски мне грезится. Потом отца крикнула. Он прибежал, рассказываю – не верит. Даже он не верит, а отец наш – человек чуткий… Потом твои следы нашел у изгороди. На одном ботинке подошвы нет, протектора. Так поверил… С кем прилетал-то?
– С Агнессой, мама… С той самой журналисткой из газеты. На самом деле она не журналистка…
– Так я и подумала… Что же не объявились по-настоящему, не зашли?
– Напугать боялись. А потом… я и сам не верил. Как будто сон, как будто не со мной все происходит. – Шабанов усадил мать на скамейку. – Это хорошо, что ты видела и все помнишь. Здесь я не хочу никого убеждать… Мы поедем в Пикулино! Мы поедем, и ты все подтвердишь.
– Что я должна подтвердить-то, сынок? И перед кем?.. Вот и сам не знаешь. Посмеются над тобой, и надо мной заодно. Сам говоришь, не верят… И чем больше станешь доказывать, тем громче смеяться будут и пальцами показывать. Ты попробуй-ка, наоборот, никому ни слова. И посмотришь, сами потянутся, тихонько выпытывать будут, интересоваться. Потому что самая черствая человеческая душа всегда ищет чуда и радости…
На следующий день Шабанов провожал родителей в аэропорту, и через час сам улетал в Пикулино на попутном военном транспортнике. Отец уезжал в невеселом настроении, ворчал, ругался, но никак не хотел говорить причины. Лишь много позже Герман узнал, что Харин принял его за «лоха» и попытался «кинуть» с «КамАЗами». Договор был почти готов, оставалось подписать, однако зам по тылу никак не хотел показывать технику, стоящую где-то на военных складах. И тогда отец сам через какого-то прапорщика забрался в них и увидел, что от грузовиков остались одни рамы и прицепы с бочками. Все остальное давно было продано по частям. Но батя почему-то об этом помалкивал и лишь часто повторял одну фразу:
– Нет, придется учить итальянский, а то, говорят, там мафия не хуже нашей.
Мать поддакивала ему, тихо улыбалась Герману и держалась за его руку до самой двери спецконтроля.
– Приеду – посылку соберу, – напомнила она. – Чтоб не тосковал по детству.
Они уже прошли проверку и влились в толпу пассажиров, когда отец вдруг пошел назад, пробиваясь сквозь встречный поток, объяснил что-то милиционеру и вырвался наружу.
– Я ведь совсем забыл тебе сказать! – зашептал торопливо. – Всю дорогу помнил, а тут сбили с толку, так и вылетело… К нам тут одна журналистка приходила, с матерью про тебя разговаривали.
– Это я знаю, батя…
– Зато главного не знаешь. Забралась на чердак, села в махолет и давай крутить педали.
– И об этом знаю…
– А знаешь, что маховик-то до сих пор крутится? Э, то-то! – И, светясь от радости, вновь пошел буравить толпу.
В Пикулино Шабанов прилетел под вечер, когда бетон аэродрома хорошо прогрелся солнцем и теперь щедро отдавал тепло. Над взлетными полосами колыхалось легкое марево, по дорожкам, будто неоперившиеся птенцы, разгуливала пара МИГарей: отрабатывалась рулежка – единственное упражнение, на которое хватало топлива. Знакомо выли двигатели, светились огненные сопла, пахло сгоревшим топливом, и ветер трепал, вздувал чехлы в длинном ряду машин на стоянке, так напоминающих печальную и мудрую вереницу монахов в длинных одеждах.
Этот мир никак не изменился, и в подчеркнутом его постоянстве угадывалась претензия на вечность…
От транспортника Герман завернул на КП, чтоб забрать свою одежду из кабинки, и только вошел в двери, как услышал приказ по громкоговорящей связи:
– Майору Шабанову трехминутная готовность! Машина номер шестьдесят один. Доложить исполнение!
Он решил, что это розыгрыш, возможно, товарища Жукова, торчащего на КП, откуда уже разошлось все начальство, и потому преспокойно направился к своей кабинке, однако увидел сквозь стеклянную стену, как техники в тревожном порядке расчехляют МИГ с указанным бортовым номером. То есть команда прошла по службам, а это уже не шутки!
Испытывая внутреннее противление и одновременно повинуясь обязанности, доведенной до инстинкта, он загнал себя в высотный комбинезон, тот самый, обношенный, прошедший огни и воды, сунул ноги в ботинки – опять шнуровать некогда! – выхватил из своего узла гермошлем и побежал к машине. Времени потерял много, будто молодой, и техник, стоя на стремянке перед открытым фонарем, показывал на пальцах количество оставшихся секунд. Шабанов запрыгнул в кресло, с его помощью запрягся в ремни, кислородную маску, подсоединил радио и стал включать бортовые системы, ожидая, когда техник опустит колпак и уберет стремянки, но тот заметил надпись на стекле гермошлема и, заботливый, поплевал и принялся оттирать ее рукавом. Герман отпихнул его, дернул фонарь и запросил запуск.
