– Капитан, бери того, слева…
Лех и путана ползли по снегу, и Лех хватал снег зубами – его, как на грех, мучила жажда, и таявший во рту снег казался ему ртутной сладкой водкой, горькой обжигающей перцовкой, спиртом, забивающим глотку и легкие. Сейчас нас пришьют. В горах не убили, а здесь убьют. Война найдет тебя везде. Ведь ты сам этого хотел. Путана, ползя, подтягиваясь на локтях, обернула к нему голову, ахнула – его глаза ослепили ее восторгом, световым взрывом ярости, азарта, вызова: на! Возьми меня! А не возьмешь!
Исупов выстрелил, и эхо выстрела гулко раскатилось по слепленным в поднебесье каменным сводам страшной громады города. Черные мгновенно обернулись: ого! вот так поворот событий! – легли на снег, покатились за мусорные ящики. Исупов, швыряя прочь песцовую шапку, отирая пот со лба тылом ладони, крикнул:
– Капитан!.. брось Леху свой кольт! Так будет лучше!
Серебряков, размахнувшись, кинул ползущему по колючему насту Леху оружье, и Лех ловко поймал его, и подбросил в руке, и вывернул руку, и с гиканьем выстрелил навскидку. Путана вцепилась крашеными ногтями в снег. Лежащая в зимних одеждах на снегу, как без одежд, она глядела снизу вверх затравленно, и ярко-розовые губы ее шевелились в ужасе. А Стив?! Бедный! Белые клавиши снега не слушаются тебя. Черные клавиши ворон разлетаются из-под ладоней, дико каркают. Тебя оставили без присмотра. Ты слышишь выстрелы; ты понимаешь все. Ты неуклюже, по-медвежьи вразвалку бросаешься туда, где отстреливаются двое в таких же, как у тебя черных очках, ты натыкаешься на них лбом, руками, и они сперва принимают тебя за своего, твои черные очки вводят их в заблужденье, и ты кричишь, отшатываешься, бежишь от них, а на самом деле бежишь по кругу, ты бегаешь по кругу вокруг них, как вокруг наряженной елки дети бегают в праздник, и ты продолжаешь слепо кричать: «А-а-а-а-а-а!» И тьма сгущается, и вечер превращается в синюю, драгоценную ночь, и черные люди сливаются с белым снегом, впечатываются в него, как огромные черные печатки древних царей.
Лех, лежа на животе, вытянул руку. Выстрелил.
Крик Стива смолк.
Маленький медвежонок, умеющий дивно играть на рояле, на пыльном пианино в затхлом кинозале, потоптался на синем снегу, пошатался, нелепо взмахнул лапами, поклонился, будто на сцене, и ничком, носом, упал в сугроб.
– Один готов, – радостно прошептал Лех, поднимаясь на снегу на локтях.
Человек слеп. Слепота человека не имеет границ.
Глаза человека пьют снег, как водку, и не видят того, что совершается перед глазами Бога.
Исупов и Серебряков продолжали стрелять. Черноволосая путана вскочила, поднялась на льду во весь свой высокий рост, на огромных острых каблуках, встала на цыпочки, как балерина, потянулась вся к небу, к дикой, полной крутящегося снега тьме, и дико, страшно закричала:
– Не стрелять!.. Не стрелять!..
Ее вопль неистов и непреложен. Он затыкает рты, лица, глаза. Мужики опускают дрогнувшие револьверы. И женщина уцепляет мужчину за руку и тащит его, скривив мокрое лицо, тянет, утаскивает, отволакивает за спасительный бетонный забор. И там, за преградой, за мощным заслоном, они, переглянувшись, вздохнув, как после плача, бросаются бежать, и бегут, бегут напролом, не разбирая дороги – по зыбким грязным лабиринтам трущобных дворов – по сапфировым светящимся изнутри сугробам – по канавам, затянутым непрочной сетью обманчивого инея – по трубам и настилам, по решеткам и парапетам – перепрыгивая через могучие спиленные деревья, натыкаясь на упавшие урны, разломанные песочницы, на руины торговых ларьков, заметенные свадебным снегом – вперед – вперед, – и громада мрачного, как тюрьма, высотного дома горит перед ними тысячью слепых окон. Сюда! Здесь мастерская! Мы оторвались, мы ушли! Скорей!..
Двое черных, скупо отстреливаясь, отступали от нападавших полковника и капитана проходными дворами. Ночь сгустила черные чернила и вылила их на папирусные свитки старых снегов. В колодце двора не было фонарей. Исупов и Серебряков наклонились над убитым Стивом. Из-за облака, рваного и пьяного, вывалилась белощекая разбитная Луна. В лунном свете мертво блеснули на улыбавшемся лице музыканта круглые черные очки.
Путана и Лех взбежали по выщербленной темной лестнице, заколотили в дверь, исцарапанную собачьими когтями. Дверь распахнулась: две девушки, длинноволосые, раскосые, улыбаются, кланяются, приглашают войти. О, Восток. И здесь Восток. Мне с Востока не уехать, от Востока не уйти. Девушки, вы из Сибири?.. Мы бурятки. Мы натурщицы Арка. Дарима и Морин-Хур. Проходите, у нас жарко, мы натопили печь, мы заварим вам крепкий чай. Арка нет, он неизвестно где. Пьянствует. Картину с натуры пишет. Не глядите так удивленно, мы полуголые, мы вспотели, мы еще и лифчики снимем, вот будет совсем весело.
– Это вы Лех?.. мы видали вас у Ленской… вы разведчик?.. вы с Войны?..
– Он онемел… скорей горяченького заварите… а еще есть красное вино… сварим глинтвейну… за вами гнались, что ли?.. вы оба запыхались… у вас вид волчий…
Лех подошел к горячей печи. Приложил лицо и ладони к теплой стене. Кивнул на розовогубую, черногривую путану.
– Вот она… меня спасла.
Красивое лицо женщины все, насквозь, дрожало. Дрожали ресницы. Дрожали губы. Расширились глаза, и дрожали в них черные зрачки. Висячая серьга в ухе дрожала и качалась, как елочная игрушка. Он врет. Он врет! Это он, он меня спас… По красивому, исцелованному лицу, дрожа, катились запоздалые слезы. Она забилась, задрожала в истерике. Молнии били из женского тела, руки вздергивались, волосы бились черным водопадом, вздрагивали на спине, на голых плечах. Бурятские натурщицы, ахая, охая, несли в пиалах наспех приготовленный глинтвейн. Вы извините… у нас нет корицы, зато кардамон есть, и цукаты тоже, мы покрошили, и гвоздичный корень нашелся. Рецепт целиком не соблюден. Извините.
За что люди просят прощенья друг у друга?!..
Он жадно припал к пиале с горячим, пьянящим сладким напитком, похожим на дымящуюся темную кровь. Глотнул раз, другой. Это горячая кровь, Лех. Что ты пьешь. По потрохам, по жилам его растекся огонь, и его чуть не вырвало. Он вспомнил бой и кровь, и лица мертвых солдат, лежащих навзничь на грязном, исчерканном мазутом, соляркой и кровавыми разводами снегу. Со стен на него, корчащегося, глядели холсты: нагие Морин-Хур и Дарима – лежа, сидя, стоя, задом, передом, на свежем воздухе, на кровати, на голом полу. Девочки, вы давно из Сибири?.. Мы убежали от Войны. Мы думали, она не дойдет до Армагеддона, а она вот пришла. От вас же пахнет порохом. Путана утирает слезы, сопит носом, трет щеку ладонью. Ах, вся дорогая парижская косметика поползла. Как хорошо, что меня сегодня не убили. Ну, я пойду. Мне еще нынче надо подзаработать. Детки некормленые. Чао. Она повернулась и пошла к дверям, взметнув черным флагом волос. У дверей она остановилась, поглядела на Леха. Он, подняв лицо от дымящейся пиалы, закрыл себе рот, полный сладкого горячего вина, рукой. Крик вошел внутрь него, забился глубоко в нем. Кармела смотрела на него от дверей. В ее ухе качалась тяжелая, как колесо пулемета, золотая серьга.
