Дин Стэнтон затянул нагрудный ремень, его длины едва хватило. Мы приняли все меры, чтобы уберечь Дина в случае провала нашего ночного путешествия. Заботясь о его детях. Мы же не могли знать, что жить ему осталось меньше четырех месяцев. После казни Джона Коффи Дин подал рапорт с просьбой перевести его в другой блок. Его определили в блок С, где заключенный убил Дина, вонзив заточку в шею и выпустив всю его кровь на грязный бетонный пол. Я так и не знаю почему. Думаю, никто этого не знает. Наверное, по глупости. Почему люди вообще убивают друг друга. Газом. Электричеством. Какое-то безумие. Ужас.
Зверюга проверил ремень, отступил на шаг. Я ждал, когда же он подаст команду, но Зверюга молчал. Скрестил руки за спиной, расправил грудь и молчал. Я понял, что команды он не подаст. Возможно, он не мог ее подать, лишившись дара речи. Мне казалось, у меня тоже не повернется язык, но я взглянул в полные ужаса, плачущие глаза Джона и понял, что должен взять инициативу на себя. Должен, даже если потом мне придется целую вечность гореть в адском пламени.
— Позиция два, — прохрипел я, едва узнавая собственный голос.
Колпак загудел. Десять пальцев оторвались от широких дубовых подлокотников и растопырились в десяти направлениях. Их кончики вибрировали. Над головой взорвались три лампы — бах! бах! бах! Маджори Деттерик вскрикнула и без чувств повалилась на мужа. Она умерла в Мемфисе восемнадцать лет спустя. Попала под троллейбус.
Джона бросило вперед. На какое-то мгновение его глаза встретились с моими. Он был в сознании. И именно меня видел он, когда мы вытолкали его из нашего мира в мир иной. Джон повалился на спинку Старой Замыкалки, колпак съехал набок, из-под него поднялся дымок. Смерть была быстрой. Я сомневаюсь, что безболезненной, как утверждают сторонники казни на электрическом стуле (никто из них почему-то не проявил желания проверить это на себе), но быстрой. Руки бессильно упали на подлокотники, по щекам еще текла соленая вода… и слезы.
Последние слезы Джона Коффи.
Все шло нормально, пока я не приехал домой. Уже рассвело, пели птицы. Я припарковал свой «форд», вылез из кабины, поднялся по ступеням заднего крыльца. И вот тут волна печали накрыла меня. Я думаю, причиной стали мои мысли о том, что Джон боялся темноты. Я вспомнил, как мы встретились первый раз, как он спросил, горит ли у нас свет по ночам, и ноги у меня подогнулись. Я сидел на крыльце, наклонившись вперед, и плакал. И оплакивал я не только Джона, но и всех нас.
Джейнис вышла из дома, села рядом со мной. Обняла меня.
— Вы ведь не причинили ему лишней боли?
Я покачал головой, говоря, что нет.
— И он хотел уйти.
Я кивнул.
— Пойдем в дом. — Она помогла мне подняться. Я подумал о том, что и Джон помогал мне встать после того, как мы с ним помолились. — Пойдем в дом, я сварю тебе кофе.
Я подчинился. Прошло первое утро, первый день, затем первая смена. Время вбирает в себя все, время уносит прошлое все дальше, и наконец остается только темнота. Тьма. Иногда мы кого-то находим во тьме, иногда снова теряем. Вот все, что я знаю, и случилось это в 1932 году, когда тюрьма, находившаяся в ведении штата, еще располагалась в Холодной горе.
И электрический стул, естественно, тоже.
Примерно в четверть третьего моя закадычная подруга Элейн Коннолли вошла на веранду-солярий, где я сидел за столом, аккуратно сложив перед собой последние листы. Лицо ее побледнело, а глаза подозрительно блестели. Я подумал, что она скорее всего плакала.
Я же смотрел в окно. Просто смотрел. На холмы на востоке. Правая рука чуть дрожала, но приятной дрожью умиротворения. Я исписался, вытащил из памяти все, что мог. И меня это радовало.
С трудом я заставил себя встретиться взглядом с Элейн: опасался, что увижу в ее глазах ненависть и презрение, но увидел то, что и хотел, — грусть и изумление. Ни ненависти, ни презрения, ни недоверия.
— Хочешь прочитать конец? — спросил я и похлопал по тоненькой стопке. — Я все написал, но я тебя пойму, если ты…
— Вопрос не в том, чего я хочу, а чего нет, — ответила она. — Я просто должна узнать, чем все закончилось, хотя я не сомневаюсь, что ты усадил его на электрический стул. Вмешательства Провидения, с заглавной буквы, пока еще не замечено, если речь идет о простых людях. Но прежде чем я возьму эти страницы… Пол…
Элейн замолчала, словно не знала, как продолжить. Я ждал. Иной раз помочь людям невозможно. Лучше и не стараться.
— Пол, ты здесь пишешь, что в 1932 году у тебя было двое взрослых детей, не один — двое. Если вы с Джейнис не поженились в двенадцать или тринадцать лет, получается…
Я улыбнулся.
— Мы поженились рано, в наших местах это обычное дело, но не такими молодыми.
— Тогда сколько же тебе лет? Я всегда полагала, что тебе чуть больше восьмидесяти, то есть ты моего возраста, может, даже моложе, но если исходить…
— Мне было сорок, когда Джон Коффи прошел Зеленую милю, — ответил я. — Я родился в тысяча восемьсот девяносто втором. То есть сейчас мне сто четыре года, если я не разучился считать.
Она лишь смотрела на меня, не в силах произнести ни слова.
Я протянул ей последние страницы, вспоминая вновь, как Джон прикасался ко мне в своей камере. «Вы не взорветесь», — сказал он тогда, улыбаясь при этой мысли, и я не взорвался… но все равно что-то случилось со мной. Не просто случилось, но и наложило отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь.
— Прочти остальное, — добавил я. — Там все ответы, которые я мог дать.
— Хорошо, — прошептала Элейн. — Я немного побаиваюсь, не буду лгать, но… хорошо. Где я тебя найду?
Я встал, потянулся, прислушался к скрипу своего позвоночника. Одно я знал наверняка — от веранды-солярия меня уже тошнит.
— На крикетной площадке. Я хочу тебе кое-что показать, а идти нам как раз в том направлении.
— Что-то… страшное?
В ее испуганном взгляде я увидел маленькую девочку, какой она была, когда мужчины носили летом соломенные шляпы, а зимой — пальто с енотовыми воротниками.
— Нет. — Я улыбнулся. — Не страшное.
— Хорошо. — Она взяла листы. — Я прочитаю их в своей комнате. Встретимся на крикетной площадке… — Она оценивающе взглянула на стопку. — В четыре? Подойдет?
— Абсолютно. — Я подумал о Брэде Доулене. К тому времени он уже уедет.
Элейн взяла мою руку, нежно пожала и ушла. Я постоял, глядя на стол, на котором остался лишь принесенный ею утром поднос. И ни одного листа. Я еще не мог поверить, что справился с этим титаническим трудом… и, как вы увидите сами, все-таки не справился, ибо все, что вы прочтете ниже, написано после того, как я отдал последние страницы Элейн Коннолли. Даже тогда я знал, в чем причина.
