Брут стал так, чтобы Джон его видел. Он прикоснулся к плечу Джона, когда говорил, что было не по правилам. Из свидетелей только Кэртис Андерсон это знал, а он, похоже, не заметил. Мне показалось, что ему тоже хочется поскорее закончить свою работу. Просто отчаянно хочется ее закончить. После Перл Харбора он вступил в армию, но за океан так и не попал, Кэртис Андерсон погиб в автокатастрофе в Форте Брэгг.
Тем временем Джон слегка расслабился под рукой Брута. Я не думаю, что он многое понял из слов Брута, но лежащая на плече ладонь внушала ему спокойствие. Брут был хороший человек (он умер от сердечного приступа спустя двадцать пять лет; он ел бутерброд с рыбой и смотрел по телевизору борьбу, когда это случилось, так сказала его сестра). Брут был моим другом. Вероятно, самым лучшим из нас. И он понимал, как человек может желать уйти из жизни и в то же время бояться этого путешествия.
— Джон Коффи, вы приговорены к смерти на электрическом стуле, приговор вынесен судом присяжных, равных вам, и утвержден судьей с хорошей репутацией в этом штате. Боже, храни жителей этого штата. Вы хотите сказать что-нибудь, прежде чем приговор приведут в исполнение?
Джон снова облизнул губы, а потом ясно произнес. Пять слов:
— Мне жаль, что я такой.
— Так и должно быть! — закричала мать двух погибших девочек. — Ты, чудовище, так и должно быть! Будь ты проклят!
Глаза Джона обратились ко мне. Я не прочел в них ни протеста, ни надежды на рай, ни надежды на покой.
Как бы мне хотелось увидеть хоть что-нибудь из этого. Как хотелось! Но я заметил там лишь страх, унижение, незавершенность и непонимание. Это были глаза затравленного, испуганного зверька. Я вспомнил, что он сказал насчет того, как Уортон без всякого шума убрал Кору и Кейт Деттерик с веранды: «Он убил их любовью друг к другу. И так каждый день. По всему миру».
Брут снял с крючка за спиной стула новую маску, но как только Джон увидел ее и понял, что это, его глаза расширились от ужаса. Он посмотрел на меня и я заметил крупные капли пота, выступившие на его голом черепе. Они были большие, как голубиное яйцо.
— Пожалуйста, босс, не надевайте мне это на лицо, — попросил он тихим умоляющим шепотом. — Не оставляйте меня в темноте, я не могу идти в темноту, я боюсь темноты.
Брут смотрел на меня, подняв брови, застыв на месте с маской в руках. Его глаза сказали мне, что он сделает так, как велю я. Я старался думать как можно быстрее, а это нелегко, особенно, когда голова гудит. Маска надевалась по традиции, а не по закону. Собственно, служила она для того, чтобы пощадить свидетелей. И вдруг я решил, что щадить их не стоит, этих свидетелей. В конце концов, Джон не совершил ничего такого в своей жизни, чтобы заслужить смерть под маской. Они этого не знали, но знали мы, и я решил, что должен выполнить его последнюю просьбу. Что касается Марджори Деттерик, она, пожалуй, еще и пришлет мне благодарственное письмо.
— Хорошо, Джон, — пробормотал я.
Брут повесил маску обратно. За нашими спинами Хомер Крибус возмущенно воскликнул своим глубоким низким голосом:
— Эй, парень! Надень на него эту маску! Ты думаешь мы хотим видеть, как вылезут его глаза?
— Спокойно, сэр, — сказал я не поворачиваясь. — Это казнь, и распоряжаетесь здесь не вы.
— И не вы его поймали, мешок с кишками, — прошептал Харри. Харри умер в 1982-м, ему было около восьмидесяти. Пожилой человек. Но, конечно, не из моей лиги, таких мало. У него был рак кишечника.
Брут наклонился и достал кружок губки из ведра. Он нажал на нее пальцем и лизнул кончик, хотя это не обязательно, я видел, что с коричневой губки капает. Он вложил ее в шлем, потом надел шлем Джону на голову. Впервые я увидел, как Брут побледнел, стал белым как мел и находился на грани обморока. Я вспомнил, как он сказал мне, что впервые в жизни так близко ощущает опасность ада, из-за того, что мы собирались убить Дар Божий. Я почувствовал резкий приступ тошноты. С большим усилием мне удалось его подавить. По лицу Джона стекли капли с губки.
Дин Стэнтон протянул ремень — на максимальную длину — поперек груди Джона и передал мне. Мы столько усилий приложили, чтобы уберечь Дина в ночь нашего похода ради его детей, не зная, что жить ему осталось меньше четырех месяцев! После Джона Коффи он попросил и получил перевод от Олд Спарки в блок «В», и там заключенный ударил его в горло напильником. Жизнь Дина закончилась на грязном дощатом полу. Я так и не узнал, в чем было дело. Да, наверное, и никто не знал. Сейчас, когда я оглядываюсь на те дни, Олд Спарки кажется такой порочной вещью, таким безумием. Мы ведь и так хрупкие, как дутое стекло, даже при самых лучших обстоятельствах. Убивать друг друга газом и электричеством, находясь в здравом рассудке? Безумие. Ужас.
Брут проверил ремень, потом отошел на шаг. Я ждал, когда он скажет нужную фразу, но он молчал. Скрестив руки за спиной, он стоял, как на параде, и я понял, что он ничего и не скажет. Наверняка не сможет. Я тоже не был уверен, что в силах сделать это, но, посмотрев в испуганные, плачущие глаза Джона, я понял, что должен. Даже если получу вечное проклятие, должен.
— Включай на вторую, — вымолвил я тусклым, срывающимся голосом, совсем не похожим на свой собственный.
Шлем загудел. Десять крупных пальцев поднялись над широкими дубовыми подлокотниками и напряженно растопырились в десять сторон, их кончики дергались. Огромные колени совершили несколько ударов, но застежки выдержали. Над головой лопнули три лампы: Пух! Пух! Пух! Марджори Деттерик вскрикнула и упала без чувств в объятия мужа. Она умерла в Мемфисе через восемнадцать лет. Харри прислал мне некролог. Марджори погибла в катастрофе троллейбусов.
Джон рванулся вперед, натянув ремень. На секунду наши взгляды встретились. Он находился в сознании, я был последним, кого он видел, когда мы столкнули его с края этого света. Потом он откинулся на спинку, шлем сполз слегка набок, из-под него, словно обуглившийся туман, струился дымок. Но в целом все прошло быстро. Не думаю, что безболезненно, как всегда заявляют сторонники казни на электрическом стуле (хотя ни один из них, даже самый рьяный, не хотел проверить это лично), но быстро. Руки Джона опять обмякли, беловато-голубоватые полумесяцы у основания ногтей теперь стали темно-фиолетовыми, и колечки дыма все еще поднимались со щек, еще влажных от капель с губки… и слез.
Последних слез Джона Коффи.
Все шло нормально, пока я не добрался домой. Уже наступило утро, и пели птицы. Я припарковал свой драндулет, вышел, подошел к заднему крыльцу, и тогда второй за всю мою жизнь сильнейший приступ горя охватил меня. Я вспомнил, как Джон боялся темноты. Я вспомнил, как в первую нашу встречу он спросил, оставляем ли мы свет на ночь, и тут мои ноги подкосились. Я сел на ступеньки, положил голову на колени и заплакал. Я плакал не только о Джоне, я плакал обо всех нас.
