— Ты что, псих? — спросил Пашеров. — Или у вас, киллеров, теперь такой жаргон?
«Врезать бы ему!» — с тоской подумал Андрей. Но даже ударить не мог. Какой-то барьер, мать его…
Что же делать? Да, хреновый из него киллер!
Дверь позади Пашерова приоткрылась, упершись ему в спину. Немного, на каких-нибудь тридцать сантиметров. Нечто бело-рыжее промелькнуло между ногами Пашерова и живым снарядом метнулось к горлу Андрея.
Пистолет Ласковина был в кобуре, но все остальное — наготове. Боковым ударом ноги, микадзуки-гери, Ласковин сбил рыжий снаряд в сторону, отскочил назад — рука под куртку… Поздно!
Когда бультерьер прыгнул на Ласковина, Пашеров бросился к своей постели. К пистолету.
Пожалуй, Андрей управился бы и с собакой, и с хозяином, но топот за дверью сообщил о приближении основных сил противника.
Бультерьер снова прыгнул. Чтобы оглушить такого пса, лом нужен. И то без гарантии. Ласковин пнул его в брюхо, постаравшись, чтобы отлетел в сторону хозяина. (Не очень-то вышло: мышцеватый бочонок килограммов на тридцать!) Сам же, вскочив на подоконник, ринулся вниз, ловя на лету оставленную веревку. Вот такое бесславное бегство.
Но этим не кончилось. Трос Андрей поймал, но… только один из его концов. Пролетев больше четырех метров (веревка, которую он держал, чуть-чуть притормозила, но только чуть-чуть), он упал на ноги на перила балкончика. На перилах, хотя те и были почти полметра шириной, Ласковин удержаться не сумел и полетел дальше, вниз, на тротуар… приземлившись на что-то лохматое и мягкое, взвизгнувшее и вывернувшееся из-под Андрея с нечеловеческой ловкостью. Ласковин упал на спину на заснеженный тротуар и оказался между двух огней. С одной стороны — оскорбленный и разъяренный кобель — кавказская овчарка, с другой — не менее рассвирепевший (негодяй чуть не убил крошку-медвежонка!) владелец.
Пистолет Ласковина (как и следовало ожидать!) при падении вылетел из кобуры и оказался в недосягаемости. А клыки «кавказца», напротив, в непосредственной близости. Что за собачья ночь!
Пока Ласковин примеривался, как половчее перехватить брызжущую слюной медвежью морду, с неба упала помощь. Вернее, еще один недруг. Бультерьер.
Вякнув, как лопнувший резиновый шланг, «бронебойный» пес на трех лапах с рычанием бросился на Ласковина. Но при этом совершенно напрасно проигнорировал своего сородича. Пасть «кавказца» открылась на неимоверную ширину, и рыжий буль оказался схвачен им поперек туловища на расстоянии вытянутой руки от Ласковина. Однако пес-боец пощады не попросил. Зарычав еще более злобно, он как-то ухитрился вывернуться (вся спина уже в крови) и капканом вцепился в мохнатую шею «кавказца». Все. Им больше не до Ласковина!
Оставался хозяин, но и тот мигом забыл об Андрее. Подскочив к сцепившимся псам, он с остервенением принялся лупить поводком по захлебывающемуся от ярости клубку. Сомнительно, чтобы хоть одна из собак почувствовала эти удары или услышала его истошные вопли.
Ласковин поднял пистолет и, прихрамывая (все-таки потянул ногу), припустил к своей машине. Сворачивая, оглянулся. Из подъезда выбежали несколько человек и устремились к дерущимся собакам и пытающемуся их разнять мужчине. Андрея они не заметили.
Машина Ласковина оказалась на месте, и примерно через час он уже ставил ее рядом с «Волгой» Сарычева.
— Ну как? — спросил отец Егорий, когда Ласковин вошел в гостиную.
«Не спал, — подумал Андрей. — Меня ждал».
— Да никак!
Он плюхнулся в кресло и, сняв носок, начал массировать поврежденную ступню.
— Ага, — сказал Потмаков вроде бы даже с удовлетворением. — Значит, не убил.
— Не убил, — согласился Ласковин. — Сначала рука не поднялась, хотя мог, а потом… в общем, не получилось!
И с ожесточением стал растирать кожу, пока она не стала красной.
— Не огорчайся, — проговорил отец Егорий. — Не смог… и хорошо.
— Да уж! — сердито сказал Андрей. Отец Егорий поднялся, подошел, погладил Ласковина по спине.
— Все к лучшему, — мягко сказал он. — Стало быть, Бог указует нам: неверен сей путь.
— И что же? — спросил Андрей. — Так все и оставим?
— Нет, не оставим. Бороться будем, но… иначе. Убеждением. Словом. Обличать будем. Дела темные на свет выносить. Вот так! — Голос стал тверже. — Пусть люди знают, что сатана творит, и не поддаются! А силой… Нет!
— Люди! — желчно произнес Ласковин. И замолчал. Сам-то… опозорился!
— Что с ногой? — спросил отец Егорий.
— Связки потянул. Пустяк. Что же, отец Егорий, значит — все?
— Да! — решительно сказал Потмаков. — Все! Завтра отцу Серафиму позвоню: пусть других судий ищет! А сейчас помолимся — и спать!
Он встал, расправил плечи, вздохнул… и словно сбросил с себя непомерный груз. Всё!
Андрей же чувствовал горечь и пустоту. Ему было бы совсем скверно, но… У него была Наташа!
— Глинтвейн, — сказала Наташа, ставя на маленький столик глиняный кувшин. Запах корицы, муската и горячего вина наполнил комнату. Глиняный кувшин, толстостенные керамические чашки, огромные яблоки, зеленые и красные, виноград. Фрукты привез Андрей. И вино тоже. Но другое. Глинтвейн — это Наташина идея.
— Мы должны отпраздновать! — заявила она.
— Что именно? — поинтересовался Ласковин.
Приобретение машины? Непобедоносный финал их с отцом Егорием борьбы или то, что ему не удалось стать убийцей?
— Весна! — сказала Наташа. — Весна пришла! Разве ты не почувствовал?
— Ах да, верно!
Андрей вспомнил теплый ветер, овеявший утром его лицо. И то, как быстро стаял снег на улицах, — остались лишь черные холмики по краям тротуаров. И впрямь весна!
— Да, — сказал он. — Праздник! Наливай!
Откуда Наташе знать о поражении Андрея, если он никогда и не говорил об этом?
Ласковину вспомнился разговор, вернее, два телефонных разговора, поставивших знак многоточия в их тайной миссии.
Первый — с отцом Серафимом. Второй…
Ласковину пришлось дважды напомнить Потмакову, что тот собирался сообщить однокашнику о своем решении. Странно. Вчера Андрею показалось: Игорь Саввич не склонен тянуть время. А уж о твердости отца Егория, сделавшего выбор, и говорить нечего. Наконец разговор состоялся. Ласковин, взяв трубку параллельного телефона, слышал его во всех подробностях.
— Это я, — сказал отец Егорий, когда его однокашник поднял трубку. И замолчал.
— Слышал, слышал, — раздался на другом конце провода напористый говорок. — Так и предполагал, что это — твоя работа.
