А когда вынырнул счастливый Шухлик, сказала ему медово-строгим голосом, каким только очень хорошие медсестры разговаривают на медосмотре:
— Пожалуй, пора заняться твоим зрением. Даже обманные очки это показали! Если бы ты хорошо видел, они бы не смогли задурить тебе голову.
— Конечно, — согласился ослик. — Надоело, когда вроде видишь, а толком не поймёшь, что именно. Мои собственные глаза, а тоже любят поднаврать! Хотелось бы отучить их от этого.
— Дайди Диван-биби знает как, — улыбнулась Ошна. Распростившись с сестричкой выдрой, Шухлик прогуливался по цветущему саду и беседовал со своими глазами:
Что вы, ребята, дурака валяете? Ну, даже странно! Вы же мои родные, и я к вам со всей душой. Зачем меня подводите? Вот, к примеру, вы говорите, что это фига, то есть фиговое дерево, а при ближайшем рассмотрении оказывается — липа. Разве так честно поступать? Нет, я вас, ребята, не упрекаю, но надо же совесть иметь. Глаза и на самом деле застыдились. Начали щуриться, подмигивать и слезиться, а потом вообще закрылись, и Шухлик вскоре заснул.
Он устал от этой войны — не на жизнь, а на смерть. Скорее бы она, проклятая, кончалась!
Ему приснились всадники в латах, все, как один, на белых ослах. Они скакали-скакали незнамо куда по пустыне. Потом взлетели, выстроились клином и врезались в сизую грозовую тучу. Засверкали молнии, хлынул плотный ливень с градом. Шухлик проснулся мокрый от дождя.
Когда он вышел из сада, пустыня предстала перед ним особенно скучной, тусклой под бледными низкими облаками, сильно пустынной. Никого до самого горизонта. Может, Танбал уже сдался, утёк без следа под ночным ливнем? Да не тут-то было!
— Поговорим как мужчина с мужчиной, — послышалось знакомое пыхтение. — Во-первых, будем считать нынешний день за два! Сегодня или никогда! Это наша последняя схватка! Во-вторых, то же самое, что и в-третьих, а именно ни-че-го. Попробуй одолеть "ничего"!
Шухлик осмотрелся. Пусто вокруг. Действительно, ничего! Даже сад Багишамал растворился в тумане. И ослик вдруг вспомнил свою прежнюю полужизнь-полусмерть рядом с чёрным гудящим столбом.
Его охватил ужас. Хотел уже поскакать в сад к своим деревьям, но померещилось, будто невидимый Танбал примеривается на-всегда оседлать его.
Шухлик остановился. Вновь огляделся — и повеселел.
Глаза его, пристыженные накануне, видели не так уж мало. Влажный песок под копытами. Вот ползёт жук-скарабей, отделяя песчинку от песчинки. Маленькая ящерка, высунувшись из норки, кивает кому-то головой. По стволу саксаула проложили бесконечную тропинку чёрные крохотные муравьи. Завис под облаками, едва заметно мельтеша крыльями, знакомый жаворонок Жур.
А на горизонте — стадо носатых сайгаков с вожаком Окуйруком, кажется не крупнее муравьев. И совсем ничтожный плетётся за ними шакал Чиябури, нос свиным пятачком.
Да разве это пустыня, когда столько в ней жизни? Разве может быть «ничего»? В любом «ничего» своё житьё-бытьё, которое посильно, если не разглядеть, то ощутить и понять душою, коли очень захочется.
Единственное подлинное «ничего» — всё то, что тебе неинтересно или противно, то, что ты не хочешь видеть и понимать. Вот это для тебя натуральное «ничего»! Зачем с ним бороться? Просто отвернись да иди своей дорогой.
Так Шухлик и поступил. Танбал перестал для него существовать, умер. И пыхтение его рассеялось в воздухе, как дождевая пыль.
"В общем, в сражениях на войне нужны не только копыта, — улыбался рыжий ослик, спеша вприпрыжку к саду. — Не обойтись без пристального взгляда из умной головы!"
Конечно, трудно назвать это открытием. Но именно такой победоносной мыслью завершилась сорокадневная война, которая шла, как известно, не на жизнь, а на смерть.
Хвост, четыре копыта и семь гранатов
Вернувшись в Багишамал, небо над которым было бирюзово-ясным, Шухлик прямиком отправился к своим деревьям.
Он ожидал и верил в это, но всё же так обрадовался, что сплясал буйный танец испанских быков. В его маленьком саду вызревали первые плоды!
Шухлик уселся на лужайку и попытался сосчитать. Несколько яблок. Немного больше груш. Вишен десятка три-четыре. И шесть гранатов на двух последних деревьях. На одном — три. На другом — два. А всего шесть.
Ослик призадумался. Ох как ему нравилось думать! Как нравилось считать! А как чудесно сидеть на лужайке под деревьями, выросшими и внутри тебя и вокруг.
"Значит так, — соображал Шухлик. — Если на одном дереве три граната, на другом — два, а всего их почему-то шесть, то ещё один гранат, вероятно, задержался в моей душе или в голове. Я знаю, что он есть, но пока не смог поместить на дерево. Вот и вся задача!"
Он поглядел на гранатовые деревья: точно, теперь по три штуки на каждом! Но всего-то, почувствовал он, должно быть семь!
Ослик прошёлся на задних ногах, потом — на передних. И вдруг понял, что очень ноет, стынет и жжёт переднее правое копыто. Как раз то, которому выпало располовинить Кайсара. Наверное, укололось шипом.
В сравнении с плодоносящим садом это, конечно, чепуха, но всё же мешает. На войне копыто вело себя достойно, терпело и не жаловалось. А теперь, когда Шухлик расслабился и отпустил боль, она тут как тут, будто высунулась в окошко и кричит: "Пожар!"
Прихрамывая, ослик поковылял к пруду, надеясь на медсестричку выдру Ошну. Чем-нибудь смажет да перевяжет…
На берегу шло праздничное чаепитие по случаю окончания войны.
Дайди Диван-биби попивал зелёный чай из бирюзовой, как небо, пиалы. Вокруг восседали еноты-полоскуны, дядюшка Амаки, тушканчик Ука и фокусник Хамелеон. Из воды высунулась сестричка Ошна. У всех по пиале и кубику рахат-лукума.
Особенно важничали еноты — нежно и деликатно покусывали рахат-лукум, отчего носы их покрылись белой пудрой, и шумно прихлёбывали чай. Старались перешуметь друг друга. Поглаживали животы, отдувались и закатывали глаза к бирюзовому, будто пиала, небосводу, показывая, как им небесно-хорошо.
— Поздравляю, драгоценный садовник! — воскликнул дайди. — С первым урожаем и великой победой! Сожалею, что не обошлось без ранения. Но это дело поправимое — присаживайтесь рядом.
Шухлик поморщился от боли:
— Да, всё прекрасно. Спасибо! Хотя моё правое копыто совсем не право! Плохо себя ведёт. Разнылось, будто десять зубов разом! Тьфу!
— Погодите! — прервал его Диван-биби. — Вы что ли сороконожка? Если не ошибаюсь, у вас всего-то четыре копыта, не считая хвоста! Зачем же на них плевать? А это раненное в бою, переднее правое, вообще не заслужило такого отношения. Оно отважно шло впереди! Ему орден положен! Памятник при жизни! Как героически сражалось оно с Кайсаром, невзирая на острые шипы. О, доблестное копыто! Сочините хотя бы гимн в его честь!
Шухлику показалось, что прославленное, вознесённое до небес копыто немного затихало, нежась от похвалы. Не ныло, как прежде, а мурлыкало, будто кошка Мушука. Ослик поглядел на него благодарно и o ощутил, что холод и жжение сменяются теплом и лёгким приятным покалыванием.
— Какой молодец, — подмигнул дайди. — Всё ловишь на лету, как фокусник Хамелеон комаров да мошек.
Закрыв глаза, Шухлик послал храброму копыту волну любви. Он чувствовал, как эта целебная волна покатилась от самого сердца, через подмышку и, достигнув копыта, обволокла его, успокаивая, баюкая, словно младенца.
Да, у ослика было такое безоблачное настроение после победы на войне, что копыто быстро всё поняло и пошло на поправку.
— Не забывай, дорогой садовник, ты — хозяин четырёх копыт и хвоста, — нашёптывал Диван-биби.
Более того, господин всего своего тела. Следи и ухаживай за ним, как за садом.
Шухлик улыбался, вспоминая плоды на семи деревьях, и правое переднее копыто улыбалось, кажется блаженно, сквозь дрёму, и почёсывалось, что говорило о скором выздоровлении.
"Вера в свои силы не только на войне помогает, — думал рыжий ослик. — Вера лечит, исцеляет, не хуже повязок медсестрички Ошны".
— Конечно, — кивал дайди. — Поверь старому вояке, твоя вольная душа командует всем телом, как генерал армией. Но генерал должен быть мудрым и заботливым, вроде известного полководца Суворова. Тогда каждый солдат — жив-здоров, весел и знает, что не оставят его в беде. В пустыне не пропадёт, в море не утонет, в горах не разобьётся.
А в голове Шухлика всплыл вдруг старинный завет, ровесник древнего платана:
"Если имеешь веру с горчичное зерно, скажи горе: "Иди!" И гора придёт".
"На что мне гора? — размышлял ослик. — Да и не буду я ей приказывать, у неё, наверное, свои начальники! А вот копыто мне, действительно, подчиняется. Эй, стойкое копыто, слушаешься меня?!"
"Так точно!" — отчеканило по-солдатски правое переднее.
А потом, замявшись, будто спотыкаясь, добавило: "Об одном умоляю: почеши!"
