живут в интернате, – гетеросексуалы.
Несколько отцов-одиночек после заявления СК, взяв детей, сбежали из России.
А ведь еще недавно у одиноких отцов никаких проблем с российским правосудием не было: ни у Филиппа Киркорова, ни у Сергея Лазарева. Оно их просто не замечало. В так называемом приказе Минздрава об использовании ВРТ [231] они не значились: процедура официально разрешалась мужчинам, состоящим в браке или партнерстве с женщиной, а также одиноким женщинам. Об одиноких мужчинах ни слова.
«Предполагалось, что здесь нет показаний, ведь у них нет ни патологий, ни бесплодия, – объясняет Зиновьева, – а российские клиники делали программы всем желающим». Запретить человеку иметь детей было бы дискриминацией.
Зиновьева объясняет, как это было устроено. Когда у одинокого мужчины рождался ребенок, ЗАГС маневрировал следующим образом: сначала отказывал отцу, однако отец тут же нес отказ в суд, который обязывал ЗАГС выдать свидетельство с прочерком в графе «мать». Суд всегда действовал в интересах ребенка. Случаев, где ребенку отца-одиночки было бы отказано в регистрации, не было.
Фредениль Кастро и Конрадо Потенсиано обратились в российский Совет по правам человека, требуя вернуть им детей, – и до сих пор не получили ответа. Вернее, получили вместо него какую-то отговорку: член нашего СПЧ по имени Ирина Киркора (парадоксальное совпадение фамилий!), сказала, что причиной уголовного преследования стало несовершенство российского законодательства: суррогатное материнство действительно разрешено, однако в отношении иностранцев четко не прописаны правила.
Ее слова свидетельствуют о намерениях пересмотреть суррогатное законодательство, вплоть до отмены коммерческого суррогатного туризма, как это случилось в Таиланде и Индии. Однако российское правосудие пока что эти несчастья преумножает.
Трагедия, случившаяся с сыном Невады, запустила каток, закатавший и трех других детей, и репродуктологов. Дети до сих пор в детдоме, врачи – в тюрьме.
«Скандал с уголовным делом заставил сурагентства попрятаться как мышей, – говорит Зиновьева, – дети при этом продолжают рождаться».
На остальных иностранных суррогатных детей репрессии пока не распространились – возможно, их просто не заметили.
Другим досталось уже от пандемии.
Детей австралийской пары, которых родила суррогатная мать из Уфы, сдали в детдом после того, как родителей 15 марта 2020 года развернули в аэропорту Шереметьево. Новорожденным дали русские имена, присвоили гражданство и прекратили информировать австралийское консульство об их судьбе: то есть родители больше не могли узнать о том, где дети и что с ними.
Вопрос решился с помощью адвоката. Ольга Зиновьева через суд установила генетическую принадлежность детей, доказав отсутствие генетической связи с сурматерью. Суд вынес решение в пользу родителей, дети перестали носить фамилию суррогатной матери и официально стали детьми истцов: только тогда родителей пустили в Россию.
Похожий пандемический ступор случился летом 2020 года в Украине. «В стране родилось полторы тысячи суррогатных детей, – рассказывает Зиновьева, – но украинцы молодцы, организовали гуманитарный рейс, чтобы всех вывезти. А вот Россия, к сожалению, этого не сделала: суррогатные агентства бились, чтобы организовать вывозной рейс в Китай, но Росавиация его не согласовала, а уполномоченная по правам ребенка Анна Кузнецова сделала вид, что проблемы не существует».
Юлия Латынина назвала войну «против грудничков и репродуктологов» самым ужасным делом 2020 года. Уголовка за неимением состава преступления, скорее всего, развалится, однако время еще потянется, и дети проведут эти незабываемые дни в психоневрологическом интернате.
Ольга Зиновьева считает, что деятельность сурагентств в России необходимо отрегулировать; что они часто что-нибудь нарушают, и вот пример.
Другая проблема в том, что регулировщик в России в процессе регулировки всегда превращается в вертухая, и ущерб от его действий будет еще сильнее.
«Были ли случаи, когда пациенты обвиняли вас в неудачах?» – спрашиваю Рене Фридмана. «К счастью, ни разу. Мы сразу предупреждаем, что делаем все возможное – технологически и практически, но не можем гарантировать результат. Конечно, если случаются осложнения вроде кровотечения, это вина врача. Но если женщина не забеременела, врач не виноват».
Договоры с клиниками составляются так, чтобы максимально обезопасить врача: доказать вину эмбриолога или репродуктолога почти невозможно. «Клиенты периодически судятся с клиниками – спорят о качестве медуслуг, – говорит Зиновьева, – считают, что программа не удалась из-за того, что они были плохо обследованы: дескать, зачем вы брали с нас деньги, если сразу знали, что результат недостижим».
Вот пример такого спора.
Люди взяли яйцеклетку донора. Мальчик родился с тяжелой наследственной патологией. Неделю в месяц он проводит в Морозовской больнице.
«Мы представляли интересы клиники и доказали, что донор была обследована согласно приказу Минздрава, – рассказывает Зиновьева, – приказ 107 содержит обязательный для донора перечень анализов, куда не включена гемофилия. Генетических заболеваний – тысячи. Клиника не могла проверить на все. Соответственно, мы приходим к выводу об отсутствии противоправности в действиях клиники. Если Минздрав после этого случая решит, что нужно изменить перечень, – будет здорово».
А вот еще один пример «штучного» дела.
Приказ Минздрава велит донору сдавать сперму только в клинике. Люди, понятное дело, стесняются. И предлагают принести баночку из дома. «А дальше начинается интересное, – говорит Зиновьева, – я не видела тех врачей, кто сказал бы „нет“. Врачи соглашаются, а потом начинаются споры».
В 2016 году суд слушал дело, ославленное малаховским телеэфиром [232]. Ребенок родился с тяжелыми генетическими патологиями – незрячий и с отставанием умственного развития. Отец, сдав тест ДНК, к тому же узнал, что сын не его, и подал против клиники иск.
Очевидно, что где-то случилась путаница. Была ли она умышленной? Можно предположить вину жены, но жена ее отрицала. Или вину эмбриолога, перепутавшего сперму (и он тоже отрицал). Муж с женой упирались: виновны врачи, подменившие сперму. Врачи упирались: нет, не меняли.
«Клиника обратилась к нам за юридическим сопровождением», – вспоминает Зиновьева.
В документах было написано «оплодотворение спермой мужа». Как же другая пробирка попала в лабораторию? И тут врачи вспомнили, что муж никак не мог сдать сперму в клинике, нервничал, у него не получалось. И тогда он сказал: я схожу домой и принесу баночку. Врач разрешил. То есть мог проявить настойчивость, но не стал. Дальше спор делается бессмысленным, поскольку уже допущено нарушение.
С клиники взыскали миллион рублей.
Кто и зачем подменил сперму, нарочно ли или по ошибке, так и осталось тайной.
Врачи нередко «вступают в сговор» с женой, покупающей донорские ооциты, а иногда даже сперму, против мужа, который не должен узнать о подлоге, ведь женщина таким сомнительным способом «сохраняет семью». «Врачи входят в положение, а потом все заканчивается плохо, – говорит Зиновьева. – В Южносахалинском суде слушается дело, где оспаривается отцовство. И оно будет оспорено. Иск, правда, подан против жены, но клиника в любом случае будет фигурировать в деле».
Клиники против клиентов, по наблюдению Зиновьевой, судятся редко – если только из-за долгов. «Здесь клиника ВРТ ничем не отличается
