собиралась быть матерью-одиночкой – в итоге ее сын растет в большой семье. Он дружит с пятилетней дочкой Маши. В графе «отец» стоит прочерк, Марк носит фамилию Яны, однако Карен регулярно навещает сына. Марк знает, что у него есть мама и папа. Родители Яны не обсуждают с ней ее личную жизнь, они счастливы, что есть Марк. Отношения Яны с отцом сильно улучшились.
«У нас с Кареном не было ни одного конфликта. Когда Марк начнет задавать вопросы, я скажу, что его папа – мой близкий друг. Что он помог, чтобы ты появился. Детям надо все объяснять и никогда не врать. Главное, что ребенок растет в доброжелательной среде, где все открыто и нет недомолвок».
Все репродуктивные права, которые сегодня есть у женщины, – завоевание феминизма. Представительницы так называемой первой волны, от суфражисток до либеральных феминисток, добивались политического и экономического равенства и вели к нему женщин за руку, вкладывая в нее бюллетень для голосования и трудовую книжку. Работать, голосовать и наслаждаться наравне с другой половиной людей мешали лишь пара пустяков: роды и воспитание детей.
Вторую волну феминизма, после выделения Симоной де Бовуар женской инаковости («Второй пол»), называли феминизмом различий: биологическая способность рожать считалась, собственно, главным различием. Радикальные феминистки второй волны – пик их активности пришелся на 1970-е – наделяли женщин особыми правами, связанными с телесностью, и в связи с ней обрисовывали круг социальных проблем, отдельных от мужских. Поскольку патриархат задавил женскую сексуальность, обязав производить потомство, то шум и ярость второй волны выплеснулись требованиями разрешить аборты и контрацепцию: консерваторы тут же манипулятивно изобразили ее «борьбой феминизма с материнством».
Борьба, разумеется, шла не с материнством, но с барьерами, возведенными между женщиной, желанным и добровольным материнством и комфортным деторождением. Мэри О’Брайен, феминистка, политический философ и преподаватель социологии из Канады, написала одну из самых важных книг на тему – «Политика воспроизводства» [249]. Связав в ней марксистскую концепцию о труде, производящем предметы, с родами, О’Брайен создала концептуальную основу для понимания репродуктивного процесса, диалектику воспроизводства. И хотя последовательницы-феминистки и критиковали ее за эссенциализм и биологический детерминизм, это было первое теоретическое осмысление репродуктивного процесса. Последние годы жизни О’Брайен писала о развитии репродуктивных технологий как о революции, предлагая оценивать технологии не только с точки зрения безопасности, но и с точки зрения философского значения их способности изменять отношение женщин к репродуктивному труду.
На практике сегодня все выглядит следующим образом: если для одних социальных проблем ВРТ показались решением (хотя не факт, что им стали), зато остро встали другие, сделавшись новым объектом феминистской полемики.
С главным дискриминационным моментом – шеймингом бесплодия – помог разобраться термин «гендер». Еще в 1950-е американский социолог Толкотт Парсонс впервые сформулировал, что половые роли мужчин и женщин подчиняются определенным ожиданиям и формируются в процессе социализации, а не буквальным образом вытекают из биологии. Это подтвердил психиатр Роберт Столлер в 1968 году, который в книге «Пол и гендер» отмежевал биологические характеристики человека от социальных.
Феминистки второй волны свели все воедино и вывели теорию социального конструирования гендера. «Нет даже такого состояния, как бытие женщиной», – заявила Донна Харауэй в знаменитом «Манифесте киборгов».
Новый термин «гендер» прожектором высветил дискриминацию: например, когда женщинам именем природы запрещается неаккуратность, а мужчинам – слезы. Материнство оказалось вьючным ослом, перегруженным дискриминационным багажом: в традиционных обществах с ним спаивают женскую «полноценность» и «реализацию».
Именно социальное, а не биологическое материнство часто кажется женщине жизненно необходимым: а потому и неудачное ЭКО превращается в трагедию.
Вот несколько примеров из патриархального мира.
«Женщина неполноценна, если у нее нет детей» – так начинается статья в пакистанской англоязычной газете Dawn [250]. Это слова программистки Камар из Пакистана. Делать ЭКО она ездила на родину, в Пакистан, так было дешевле. Камар говорит, что «страна дала ей ребенка и помогла восстановить свою „идентичность“ как создателя жизни».
«У нас в Казахстане большую роль отдают продолжению рода, династии, – рассказывает репродуктолог Ботагоз Тулетова, – это оказывает на женщин колоссальное давление. Сейчас времена хотя бы немного меняются, люди становятся образованнее, начинают приходить в клинику парами. Но все равно большинство мужчин обвиняет жен: нет детей – ты виновата, решай проблему как хочешь. Также давят родственники, особенно родители мужа. Очень много пар расходится у нас на глазах. Жена приходит на первый прием со свекровью, а на второй уже одна: семья сделала вывод, что она не продолжит род, что ему нужна другая жена. Женщина начинает винить себя, говорит: „Я не хочу жить“. Часто приходят молодые пары, 23–24 года. Их замучили старшие, которые каждый день спрашивают „Где ребенок?“. Им кажется, что друзья перестали приглашать их в гости. Мы пытаемся объяснить, что лучше расслабиться и пожить с удовольствием, – но нет, у них паника».
Голландский социолог Фрэнк Ван Бален [251] и акушер-гинеколог из ЮАР С. Дж. Дайер [252] пишут, что для африканской женщины отсутствие детей – позор, последствия которого – изоляция и одиночество. Бездетную женщину возненавидит семья. Ее лишат наследства и выгонят из дома. Это фактически смертный приговор.
Насильственный или принудительный характер материнства женщина может до конца не осознавать: детей ей не то чтобы хочется, но они ей нужны для того, чтобы быть «нормальной». Ребенок даст бонус в виде общественного одобрения, к бездетным же придет общественный контроль – осудит и накажет.
«Ты становишься более нормативной социально, если у тебя есть дети, – говорит историк культуры и феминистка Надя Плунгян. – У женщины-матери сразу появляется вес. Как мать говорю и как женщина. Неслучайно в российской политике много десятилетий преобладает материнский тип гендера. Женщина, чтобы выступить с публичных позиций, должна выступать как мать. Или как символическая мать. Хороший пример – „Марш матерей“ [253]: абсолютно советский, беспроигрышный вариант адвокации других» [254].
Стигматизация отцовства происходит по той же схеме. В 2015 году The Guardian публикует заявление [255] Лоры Уитдженс, главы Британского национального банка спермы. Озаботившись, что в банке всего девять доноров, она предлагает маркетинговую стратегию – преподнести донорство как «демонстрацию мужественности». «Мужчина, докажи состоятельность, покажи, как ты хорош» – этот слоган Уидженс предлагала банку, будучи уверенной, что с таким маркетингом в банк придут сотни доноров».
Ответом ей стал монолог отца ребенка, зачатого при помощи донорской спермы, опубликованный в The Guardian, – читатель предложил директору репробанка перестать стыдить людей болезнью.
С этой точки зрения можно говорить о том, что связанное с ЭКО обсуждение проблем бесплодия, вынесенное в публичное поле, способствовало большей открытости и дестигматизации темы.
Карьера – и это
