Из дверных щелей лились аккорды венского вальса и растворялись в солнечно-сиреневом воздухе. Ветви душистой березы бегали барашками по ветру в такт нежной мелодии, а Катя сидела на диванчике и пыталась уловить взглядом резвые пальчики Сони, бегающие по бледным клавишам фортепиано.
– Сонечка, ты просто талант! – захлопала Катя, когда сестра доиграла последний такт и положила свою белоснежную ручку на пианино.
Фарфоровые щеки Сони на мгновение залились краской.
– Ну что ты, – сказала она, опустив глаза, – просто играю часто. Мне, знаешь, клавиши всегда снег напоминали – такой же белый и звучный.
– Какой снег? Что ты, Соня!
– Обыкновенный снег, пушистый такой, ласковый… Понимаешь? Я по зиме соскучилась, Катя. Очень хочу еще раз снег увидеть.
– Знаешь, что, – вдруг загорелась после недолгого молчания Катя, – поставь задачу: выучить десять сонат к декабрю. А что? Времени сейчас все равно много.
– Да, много. – задумчиво проговорила Сонечка, повернув голову к распахнутому окну, в котором, разбрасываясь красками и птичьей разноголосицей, копошилось лето. И вдруг лицо ее омрачилось. – А может и слишком мало…
Но Катя не дала сестре договорить. Она спрыгнула с кресел и, шурша кисейными складками платья, подлетела к пианино.
– Ну что ты такое говоришь! Играй, только играй, пожалуйста!
Это ее успокаивало. В ней тут же загорались новые, никому еще не известные надежды. Никому – даже ей самой. И бледное лицо снова краснело, потому что она забывала в эти мгновения, сколько ей осталось… играть.
Вдруг где-то в соседней комнате что-то громыхнуло, и в гостиную влетел звонкий голос Фени, а потом и она сама, в мокром переднике, вся взъерошенная, как волк.
– Барышня, Софья Александровна, к вам там…
– Что, доктор пришел? – Соня широко раскрыла глаза, едва сдерживая смех.
– Сами изволите видеть-с – ответила Феня, показывая рукой на свою измоченную юбку.
– Изволим, зови!
Не успела Феня сделать и шага к двери, как ее чуть не сбил с ног Павел Семенович, который никогда не дожидался приглашения, а входил так, на правах «своего». Феня встрепенулась, махнула на него ручкой и гневно пропала за спиной доктора.
– Павел Семенович, когда же вы наконец перестанете мучить нашу Феню и начнете смотреть вперед себя, а не только внутрь?
Доктор взглянул на заливающуюся смехом Соню так, словно она была младенцем.
– В прошлый раз вы чуть не зажгли ей платье, пока несли сюда свечи, а в этот раз облили ее водой с ног до головы.
– Ах, Софья Александровна, если бы вы знали… Всему виной этот самовар, у которого почему-то не было сегодня крышки…
На этот раз не удержалась и Катя. Обе сестры так и покатились со смеху прямо в глаза растерянному доктору.
– Ну не теряйтесь вы совсем, – добила его Соня, – присаживайтесь. Что за привычка: ворвется и стоит столбом?
Доктор сел и начал раскладывать перед собой инструменты.
– Ну, Софья Александровна, как ваше здоровье после прошлого раза?
– Ничего, кашель слегка уменьшился, но припадки все такие же сильные… Нет, доктор, всему виной ваши усы. Вы о них постоянно думаете, я это вижу, потому и рассеяны. Зачем вы их отрастили? Без них вы мне намного больше нравитесь!
У Павла Семеновича были действительно пышные усы, которые он очень любил и которые, на самом деле, очень ему шли.
– О, если они вам не нравятся, я их сейчас же отрежу, вот этими прямо ножницами, смотрите!
– Да что вы, хватит вам хвастать! Лечите меня скорее, а потом вы непременно должны мне сыграть, слышите? Непременно…
Вдруг резкий кашель прервал эту шутливую беседу и повалил Соню на кресло.
Катя вскочила, как ошпаренная и бросилась к Соне. Потом, взглянув в испуганные глаза Павла Семеновича, не сказала ни слова и выбежала из комнаты.
У Кати разболелась голова. Она не могла смотреть, как доктор будет доставать сестру из этого жуткого припадка, доходившего часто до обморока. Когда Павла Семеновича не было, в такие минуты выручала Феня, а Катя сама чуть не падала рядом с сестрой. Потом она страшно себя наказывала за такое малодушие.
– Катерина Александровна… – слышала Катя сквозь какой-то неясный туман, – Я боюсь это даже произнести…
Бессмысленный, задумчивый и кажется готовый ко всему взгляд обратился на смущенного доктора, но он старался его не заметить.
– Сестра ваша жить не будет. Она сейчас в какой-то апатии ко всему. Сама жить не хочет, кажется… У нее очень сильная форма, понимаете, смертельная форма…
– Молчите, доктор! – неожиданно вскрикнула Катя, – Вы все врете, врете! Она сама говорила, что хочет жить, хочет дожить до снега, непременно до снега, слышите?!
– Катерина Александровна!..
Доктор вдруг отвернулся, но Катя успела заметить крупную слезинку, скатившуюся по его пухлой щеке.
– Катерина Александровна, я обещаю… Нет, я клянусь вам, что если она не будет жить, если она умрет, я… Я сбрею с себя усы, брошу карьеру врача и пойду работать тапером в каком-нибудь кабаке! И это будет, слышите, будет! И будет уже через две недели! Вы не понимаете!..
Последние слова долетели до Катиных ушей, когда она была уже на лестнице. Бежать! Куда-нибудь в поле, подальше от всех, на речку за холмом, в лес… За что? Господи, за что?!…
Зачем? Для кого будет идти теперь снег, если не будет Сони? И для кого теперь будет жить этот глупый Павел Семенович?
Катя бежала, закрыв лицо ладонями и не видела ничего, кроме бледного Сониного личика: «Я по зиме соскучилась. Я хочу увидеть снег, я так люблю снег!..». Она оступилась и упала на влажную траву.
Катю привел в чувства чей-то влажный нос, обнюхивающий растрепавшиеся волосы. Наконец, она подняла голову.
***
– Катерина Александровна! Слышите меня? Спускайтесь наконец вниз, вас все заждались!
Я каждый раз поражаюсь этой непревзойденной звонкости Фенечкиного голоса. Никого не слышу, сижу тут за своим письменным столом часами, и только он может меня вывести из этого состояния. Ну что ж, надо спуститься. Слышу звуки знакомой мелодии… Любимая соната Бетховена. Ведь знают же, чем приманить!
Но за фортепиано уже не те знакомые резвые пальчики, игравшие на дачи год назад. Уже давно не те…
– Вы непревзойденный мастер фортепиано, Павел Семенович, – говорю я своему другу, уже практически абсолютно лысому и без усов, не как год назад, – и каждый раз вы меня все больше и больше в этом убеждаете.
Он сладко улыбается и встает со своего таперского стула.
В углу на ковре катается и радостно мотает головой большой пушистый пес с белоснежной шерсткой и таким черным-черным носиком, что кажется, это не нос, а темный камень, вдавленный в снег. Он подбегает ко мне и, виляя своим мохнатым хвостом смотрит ласковыми, совсем человечьими глазами. В соседней комнате кто-то громко позвал «Снег!» и пес, навострив уши, бросился в открытую дверь.
В окне машут шапками душистые березы, бегают по стенам солнечные зайчики, цепляясь лапками за длинные тонкие занавески, а в соседней
