Ну что же делать, не повезло тебе, псин, с хозяином, живи здесь. Завели кобеля во двор питомника, другие собаки ревут, на сетки кидаются, дескать, чужак, чужак пришел, гони его! Загрустил Байкал, хвост развил, свесил поленом, принюхивается — явно не понимает, куда он попал, за что ему такое наказание? Выпустили к нему старуху Лайку, она на охране работала, но к собакам добрая, а внешне так и очень на лайку похожа.
Обнюхалась она с новичком, хвостом виляет, приглашает поиграть. Какое там, до игрушек ли псу, у него в глазах только что не слезы стоят, понял Байкал, что бросили его.
В первый же вечер махнул Байкал через забор питомника. Ну, думаю, все, ушел! Где его искать впотьмах, да и территория сада немаленькая, а уж под воротами не то что собака — корова пролезет. Но все-таки для очистки совести выпустила Лайку, иду, покрикиваю: «Байкал, Байкал, давай домой, ужин ждет!» С час где-то так бродила, Лайке надоело, она в питомник ушла, вернулась и я. Ну надо же! Перед калиткой питомника переминается Лайка — ужин же обещали, а рядом с ней стоит Байкал. Увидел меня, подошел, ткнулся носом в руку и хвостом так смущенно виляет, дескать, извини, сглупил я, что в бега ударился, — некуда мне бежать…
Прижился Байкал на питомнике, была у них с Лайкой любовь, щенки, все как полагается. И больше уж он не сбегал куда глаза глядят, а носился по всему саду, всюду совал любопытный нос: тут белку облает, там кошку шуганет или ежа отыщет. Словом, обрел пес новый дом и, похоже, был вполне доволен жизнью.
Года через два или три вдруг объявился прежний хозяин, опять с какими-то гостинцами и пустопорожними разговорами. Посидели, чайку попили. Тут он и говорит, мол, я бы с Байкалом на охоту сходил. «Вот те на! Ты ж его отдал, так и забудь…» — «Ну хоть повидаться-то дайте».
Зашли в питомник, подходим к вольеру. Байкал спит на будке, спиной к нам, хвостом нос прикрыл. А надо сказать, что от дальней стенки, где стояла будка, до передней сетки расстояние четыре метра. Пока хозяин поодаль от сетки стоял и Байкала звал, тот и ухом не повел. А вот когда мужик вплотную подошел и лицом к сетке прижался, тут-то Байкала и подбросило. Хорошо, мужик успел отшатнуться, а то быть бы ему без носа, а может, и без глаз — с такой яростью вцепился пес в сетку. Ошеломленный человек отскочил назад, повторяя: «Ты что, Байкал, это же я, ты что, не узнал, забыл?»
Забыл, как же! Байкал с рычанием рвал сетку зубами, разбрасывая хлопья кровавой пены, а глаза его горели гневом: нет, я тебя помню, я все помню, предатель!
Шел в годы перестройки такой сериал; понятия не имею, в чем там дело было, но весь еще не развалившийся окончательно Союз нерушимый каждый вечер прилипал к экрану. Смотрели его и в Туркмении. В городских квартирах, в богатых домах, в глинобитных развалюхах; где в полном цвете, а где и в немыслимых химических разводах, сквозь которые едва угадывались силуэты актеров, — везде каждый вечер рыдали богатые над своей беспросветной судьбой. И вот в силу каких-то таинственных законов идея овладела массами и пошла в народ…
В ту пору мы с мужем колесили по Туркмении в поисках племенных сук. Конечно же, по закону всемирного свинства породные животные как сквозь землю провалились. Нам предлагали щенков, едва открывших глаза, а горький опыт показал, что в этом возрасте собак из Азии перевозить бессмысленно. Все равно они заболеют и погибнут, лишь только попав в иной климат. Показывали кобелей, для которых эпитет «страшней атомной войны» был явным комплиментом. Приводили животных, чье отношение к породе среднеазиатская овчарка исчерпывалось местом рождения.
В один из дней я впервые услышала роковую фразу, тогда еще не понимая, что под ее знаком пройдет вся поездка. После непременного долгого чаепития и разговоров обо всем, кроме того, что нас действительно интересовало, дошло дело и до собак. Привели показать суку на продажу, она была не из первых красавиц, но вполне добротная: иссиня-черная с крохотным белым пятном на груди и, главное, с породной головой. Проводник сказал, что хозяин готов ее продать. Опять же изнурительно долго подбираемся к вопросу цены, нас она устраивает. Но, видимо, мы слишком легко согласились или торговались не по азиатским канонам, только хозяин спохватывается. Оказывается, он должен узнать согласие своей семьи. Надо же, я-то считала, что на Востоке слово хозяина не обсуждается. Но что делать — ждем.
Где-то через час хозяин вновь возникает на пороге. «Нэт, нэ продам, малчык плакат будэт!» — «Какой мальчик, господи помилуй, почему плакать?!» В глазах хозяина явное смущение: «Ну, этот, сын, нэт, плэмянык!»
Ничего себе, с каких это пор слезы то ли сына, то ли племянника влияют на решение мужчины?! Поминаем привычно, что Восток — дело тонкое, и едем дальше.
В другом селении видим еще одну приличную суку, правда, старовата, судя по сильно стертым зубам, но зато явно рожавшая. Опять чай, опять разговоры о том и о сем и лишь спустя несколько часов — о собаках. Продается — продается, какие деньги? Опять торгуемся, уф, сговорились… Лезу за деньгами. «Падажды, жина спрошу…» Исчезает, а у меня закрадываются в душу нехорошие подозрения — дежа вю, знаете ли…
Кажется, накаркала — стоит в дверях, в землю смотрит: «Нэ, жины плакат будэт…» Интересно, теперь жена плачет. Взгляд мой падает на подслеповатый экран телевизора, где сквозь помехи проступает «Богатые тоже плачут».
Едем дальше. Теперь сцена повторяется с унылым однообразием: чай, разговоры, торговля, сговор и… Плачут по очереди зять, брат, дядя, сноха, несколько сыновей подряд, снова брат и дядя, трехлетняя дочь (пятая или шестая в семье).
Наконец, на одной из погранзастав уже, слава богу, без чаепития и болтовни, сторговываем у шустрого старшины-туркмена суку. Он явно собирается ее «приватизировать», поскольку просит прийти вечером, как стемнеет. Пришли, ждем. Появляется, но один. «Почему не привел, что случилось?» Мнется: «Панымаэш, сукам пропадэт — майор плакат будэт!»
Возвращаемся из очередной поездки в Туркмению. В отличие от прошлых экспедиций мы с мужем хотели не только найти, описать и сфотографировать среднеазиатских овчарок, но и купить нескольких сук на племя. С этой задачей, хоть и не без головной боли, справиться удалось, и с нами на борт поднимаются две взрослые аборигенки.
Признаться, перед полетом я изрядно волнуюсь: суки-то совсем дикие, они в машине-то ездили всего два раза в жизни. Первый раз — когда их везли в Ашгабад, а второй — сегодня, в аэропорт. Ну, машина — это полбеды, мнения собак никто не спрашивал: одну запихнули чуть ли не под сиденье, вторую и вовсе в багажник (принято здесь таким образом собак перевозить), и поехали. А вот как мы с ними будем подниматься по трапу и как они поведут себя на борту — это вопрос почище гамлетовского! Да, они собаки туркменские, к людям добронравные, кусаться вряд ли начнут, но… А что делать, если испугаются, начнут биться, вырываться? Все-таки в каждой килограммов по тридцать пять — сорок есть, а резкость движений и упрямство у среднеазиата такие, что грубой силой с ним не сладишь. Ну что ж теперь — будем решать вопросы по мере их поступления.
Объявили посадку — идем в толпе по трапу. Как назло, этим рейсом летит чуть не пол-Ашгабада: куча детей мал мала меньше, женщины, обвешанные сумками, сумочками, кулечками и пакетиками, да еще и молодой ротвейлер… На удивление наши суки совершенно спокойны. Идут с таким видом, будто у себя в степи только и делали, что летали самолетами Аэрофлота. В салоне занимаем места поближе к хвосту — там больше расстояние между сиденьями — и без особых церемоний заталкиваем сук под кресла предыдущего ряда. Обе дисциплинированно сворачиваются клубочком и, как только завибрировали турбины, крепко засыпают.
Пытаемся поспать и мы, но не тут-то было. Сразу после взлета дети принимаются носиться по проходу, лазить по креслам, выглядывая в иллюминаторы, и поднимают немыслимый галдеж. Ротвейлер решает, что для полноты картины «Утро в Бедламе» его участие просто необходимо, и принимается брехать, то и дело выскакивая в проход. Хозяева затаскивают его за поводок обратно, он упирается, гулко взлаивая, и выпрыгивает из-за кресел каждые пять минут.
Замотанные стюардессы, проявляя чудеса ловкости и героизма, лавируют с подносами и тележками между детьми, уворачиваются от ротвака и улыбаются приклеенными улыбками. Бедные девчонки, даже если такой рейс один из десяти, все равно удавиться впору, а им приходится изображать, как они счастливы обслуживать весь этот дурдом. Больше всего их, конечно, достает собака. Я-то вижу, что пес молодой, но для них он выглядит громадным черным зверем со страшной мордой, украшенной на бровях желтыми пятнами, точно еще одной парой мрачных злобных глаз. Да и вообще, кто сказал, что молодой ротвейлер не кусается? Очень даже может, при его-то невоспитанности.
