— А тем, — зажигалась Ниловна, потрясая перед носом мужа не раз чиненной кофточкой, — а тем, что дочерям в институт идти, а у них по одному приличному платью! А папенька на голубей тратится. Тратишься ведь?
— Ну, трачусь, — покорно соглашался бухгалтер.
— «Ну, трачусь»! — наступала Ниловна. — Ты сколько за эту свою, за Верную, заплатил! Мыслимое ли дело, отвалил за птицу ростом с кулак тридцать рублей!
Ниловна хлопала дверью и шла к соседке. А Николай Ильич, ещё раз вздохнув, отправлялся во двор, садился на скамеечку у голубятни и уже через минуту забывал и о попрёках жены, и о пустяковой ошибке в годовом отчёте, за которую он заплатил тремя ночами бессонницы, и о многих других мелких и не очень мелких неприятностях. Бухгалтер весь преображался, глядя на своих любимцев. Он то улыбался, то сокрушённо качал головой, то тихонько начинал напевать какую-нибудь песенку без слов.
А голубятня у Николая Ильича, надо сказать, была редчайшая, замечательная была голубятня! Взять хоть ту же Верную, которой попрекала его Ниловна. Покажи Верную любому голубятнику, и не удержится он от того, чтобы не ахнуть.
Взгляните на перо голубки: синее-синее, с зеленоватым отливом у шеи. Когда падают солнечные лучи на птицу, блестит и переливается её перо, как уральские самоцветы. Всё оно искрится, сияет.
А голова! Голова у Верной небольшая, удивительно правильная. Клюв с крупным наростом, какой и положено иметь голубке чистых почтовых кровей.
А разве что-нибудь худое можно сказать о лётных качествах Верной? Нет, ничего нельзя. Триста километров проходит голубка в четыре с половиной часа. А вернётся с нагона — хоть снова вези её на то же расстояние: дышит ровно, ест и пьёт в меру.
И сейчас, сидя у голубятни, Николай Ильич ищет взглядом свою любимицу и находит её среди десятков синих, белых, красно-рябых, жёлтых птиц. Голубка только что слетела с гнезда, в котором у неё пищат двое маленьких, начинающих покрываться перьями птенцов. Гнездо в это время греет голубь Верной — белый, в синих рябинах Снежок.
— Кралечка ты моя, — говорит Николай Ильич вслух, и птица будто понимает хозяина: подходит к нему и смотрит жёлтыми бусинками глаз на седого грустного человека.
В это время Николая Ильича замечает возвратившаяся от соседки Ниловна.
— Любуешься? — спрашивает она, с недоброй усмешкой поглядывая на мужа. — Перья в хвосте считаешь? Считай, считай, на то ты и бухгалтер!
— Знаешь что, Дарья Ниловна, — в сердцах восклицает Николай Ильич, — шла бы ты по своим делам! Право. А то, гляди, как бы до греха не дошло.
И он грозно раздувает седые редкие усы, хоть никому от этого не страшно.
Опять Николай Ильич сидит один на скамеечке и думает о себе. И пожалуй, жалко ему старого смирного бухгалтера, у которого одна безобидная страсть в жизни, и за ту пилят его вот уже, считай, сорок лет.
— Ну посуди ты, Верная, — обращается старик к голубке, втайне надеясь, что его разговор услышит жена. — Хмельного в рот не беру, кроме как в праздники. На охоту не хожу, в карты не играю. За что же пилит она нас, Верная?
В окно высовывается Ниловна.
— Насмотрелся? Иди обедать, горе ты моё!
«Допилит она меня, — думает Николай Ильич, садясь за стол и стараясь не смотреть на жену. — Вместе с дочками допилит».
Старый бухгалтер отлично понимает, что попрёки Ниловны не имеют отношения к деньгам. Дело тут вовсе не в деньгах. Жена считает, что не к лицу главе семейства, бухгалтеру крупнейшего в стране тракторного завода заниматься «мальчишкиным делом». Правда, за сорок лет совместной жизни Ниловна не добилась никаких успехов, но, судя по всему, Николай Ильич вот-вот сдастся.
Я встретил бухгалтера вскоре после этого разговора с женой.
Вид у него был совсем болезненный, шёл он как-то боком, неловко неся под мышкой старый кожаный портфель.
— Не болен ли, Николай Ильич? — спросил я старика. — Лицо у тебя нехорошее.
— Нет, здоров, — смущаясь, ответил бухгалтер. — Голубей вот продал. Садики-огородики разводить буду. Картошкой на базаре торговать.
Я не поверил старому голубятнику. Да и как было поверить! И в далёкие трудные годы карточной системы, и в годы войны, и в неурожайные времена после воины доставал он для своих птиц корм. Сорок лет птицу к птице подбирал голубятню и — на тебе! — вдруг продал. Да если даже иной мальчишка, месяц продержавший голубей, вдруг оказывается без них, то об этом сразу же узнаёт весь район. А тут голубятню продал известный любитель птицы!
— Неужели и Верную продал, Николай Ильич?!
— Её и Снежка оставил. — Старик выпрямился, и весёлые морщинки разбежались по его лицу. — Выторговал у вредной бабы.
Потом он отвёл меня в сторонку с тротуара и зашептал, оглядываясь, как будто к нему кралась Ниловна:
— Я так думаю: у Верной уже большие голубята. Да за лето она ещё пары две-три даст. А там и пойдёт. А? Как ты думаешь?
И он засмеялся от мысли, что так ловко проведёт Ниловну.
Однако получилось не так-то гладко, как думал Николай Ильич. Дарья Ниловна, обнаружив в голубятне не только Верную и Снежка, а ещё и двух почти взрослых голубят, потребовала от мужа, чтобы он немедленно продал птенцов.
Бухгалтер ушёл на голубинку. И вернулся оттуда с пустым садком.
В тот же день вечером Николай Ильич неожиданно для себя обнаружил в голубятне маленькую, белую с синими рябинами и синехвостую голубку — дочь Верной. Как могла она найти дом, почти не зная круга, оставалось загадкой.
Неделю старик прятал от жены голубку в садке, но наконец пожалел и выпустил полетать.
— Человек ты уже седой, а врать не разучился! — напала Ниловна на мужа, увидев Синехвостую. — Знать ничего не хочу! Продай.
В следующее воскресенье Николай Ильич отнёс Синехвостую на рынок. В понедельник она появилась на своём старом кругу.
Николай Ильич не стал ждать очередного разговора с женой и подарил голубку племяннику, живущему в селе, километрах в пятнадцати от города.
Синехвостой не было неделю.
Вдруг она с неба упала на крышу.
Бухгалтер снова засадил её в потайное место — прятал от жены.
Слухи о замечательных качествах голубей обычно, как по радио, облетают любителей птиц. К Николаю Ильичу пришёл пенсионер Карабанов: покупать Синехвостую.
Вернувшись домой с покупкой, Михаил Кузьмич связал Синехвостую и выпустил в голубятню. Птица забилась в тёмный угол и просидела там весь день.
«Ничего, — думал Карабанов. — Привыкнешь. И не таких удерживали».
Через месяц Карабанов развязал голубку и тихо выпустил её на крышу.
Она не села на крышу, даже не сделала круга в воздухе — умчалась к старому дому.
Раздосадованный Карабанов не пошёл к Николаю Ильичу выкупать Синехвостую.
Узнав об этом случае, дядя Саша ухмыльнулся и направился к бухгалтеру. Вернувшись с Синехвостой, слесарь вырвал из её крыльев часть больших маховых перьев. Теперь голубке нужен был месяц, чтобы обрасти и подняться в воздух. Очень редкие голуби уходили в свои старые дома после «обрыва».
Через двадцать один день, только-только окрепли у неё «зорьки» — молодые перья, ещё наполненные кровью, — Синехвостая трудно поднялась в воздух и, перелетая с крыши на крышу, устремилась к дому.
— Ты из меня дурочку не строй! — вспылила Ниловна, снова увидев в голубятне Синехвостую.
Николай Ильич стал было объяснять жене, что он продавал голубку, как и других птиц, а не прятал её у соседских мальчишек и что вырученные деньги до копейки сдавал жене. Но это только подлило масла в огонь.
— Так вон как ты считаешь! — вскипела Ниловна. — Мне что же, деньги твои нужны?! Без них нам средств не хватает? Да ты что это городишь, Николай Ильич?
Старик махнул рукой и пошёл на голубинку.
Он отказал доброму десятку местных покупателей, сейчас же обступивших его на базаре, и продал Синехвостую только шофёру из соседней области.
* * *
Прошло несколько месяцев; Синехвостая не появлялась в нашем городе, и о ней стали забывать.
О ней забыли все, но не забыл её старый бухгалтер — человек, для которого каждый хороший голубь был маленьким праздником в жизни.
Однажды холодным весенним вечером ко мне позвонили. Вошёл Женька Болотов — голубятник из соседнего заводского посёлка. Под мышкой у него был небольшой голубиный садок.
— Не поменяем птиц? — спросил он и стал вынимать из садка голубей.
Почему он менял голубей, Женька не объяснил.
Мне не нужны были птицы; во всех гнёздах у меня жили пары. Поблагодарив Женьку, я собрался угостить его чаем, когда вдруг он вытащил из садка ещё одну птицу.
Голубка — и по фигуре и по очертаниям клюва я сразу признал в ней голубку — производила странное впечатление. Лёгкий и сильный корпус, круглая голова с шишковатым клювом выдавали её родство с почтарями. Но оперение у неё было никудышное: мутно-белое какое-то, с синими рябинами, тоже мутными, оттого что безжалостно долго таскали её в руках. И только хвост был синего металлического цвета с белыми перьями по концам — хвост знаменитой птицы из голубятни Николая Ильича.
