- Я сам пиво терпеть не могу, предлагаю что-нибудь другое. Спустимся в бар?
- Да, а то прохладно стало...
Он опьянел очень быстро, язычок его стал заплетаться, я поддерживал его за стойкой бара левой рукой, которая почти проникла к нему под брюки и лежала на теплых шариках ягодиц. Hа меня смотрели два зеленых глаза волчонка, который еще не научился охотиться и совсем не чувствовал адреналина в крови загнанной им жертвы, но уже мог больно цапнуть за руку своими молодыми зубками.
Я действовал расчетливо, цель моя была заполучить это молодое тело как можно проще, заполучить именно тело, которое уже не смогло бы сопротивляться. Антон чуть пошатывался, когда мы вновь поднялись на верхнюю палубу (здесь никого не было). Мы присели, его голова оказалась на моей груди. Он был доступный, но странно, что во мне вдруг возникли совершенно другие чувства. Он заснул, во мне страсть и вожделение боролись с обыкновенной человеческой нежностью. Я чувствовал его тепло, почти слышал в биение его сердца и его легкое посапывание носом во сне. Мне и так было хорошо с ним на руках, потому что сейчас во сне он был мой, только мой.
Свет на верхней палубе отключили. Луна освещала его лицо. Я смотрел то на него, то на серебристую лунную дорожку на реке, то на луну, и снова на его лицо... Я поправил на нем куртку и рукой почувствовал ледяной холод мочки его уха. Я опустился и осторожно взял ее губами. От его волос пахло каштанами.
Я понял, что он сразу почувствовал мое прикосновение, но не подал виду. Тогда я осмелел и прошелся языком по его шее, левой рукой проникнув под ширинку его брюк. Там было тепло и немного влажно, едва угадывались очертания его члена.
Когда я поцеловал его в губы, и стал упрямо проситься внутрь, он открыл глаза. Я не сразу заметил это в полутьме. Лишь на очередном изгибе реки, когда лунный свет упал прямо на его лицо, я увидел, что он пристально и вопрошающе смотрит на меня. Я на мгновение остановился в сомнении, но теперь уже он сам поцеловал меня, и улыбнулся...
- Тебе нравится? - с улыбкой спросил я.
Он еще шире улыбнулся, ничего не сказал, только поправил мою руку у себя между ног.
Больше не нужно было слов, все слова были забыты...
...Катер медленно возвращался в город. Антон спал у меня на коленях, я не замечал этого и разговаривал с ним.
- Знаешь, как тяжело понять и принять всю прелесть мужского одиночества.
Одиночества в другом, никому не понятном смысле этого слова, кроме геев.
Одиночества, когда ты с ним - один на один. И он - такой же, как ты, и ты - такой же, как он. Пара мужчин - как братья-близнецы, рожденные в одной утробе, встретившись один раз, чувствуют друг друга, знают друг о друге. Это больше, чем любовь, это труднее, чем любовь, это сильнее, чем любовь. Это вовсе не любовь.
- Вот твоя ладонь, - говорил я, уже понимая, что он не слышит, - вот множество линий. А вот моя - и линий гораздо больше. Сегодня появилась еще одна. Поверь, появилась, и у тебя тоже. И вот так линия за линией, и очень часто не одного перекрестка. Ты меня не слышишь, а мне бы так хотелось, чтобы наши линии пересеклись, и это возможно.
Я замолчал и молчал до самой пристани, не смыкая глаз. Я видел, как на востоке исчезали звезды, пошли откуда-то в разнобой редкие облака. Hа этот раз они не выстраивались в ровные линии... Hаверное, их разводящий спал. ...Ты спал. Я завидовал тебе и завидую сейчас, потому что с тех пор так и не научился спать, спать, когда время и встречи незаметно чертят на моих ладонях прямые линии, линии - и ни одного перекрестка.
Hа небе осталась лишь одна самая яркая звезда, да луна, где-то там поднималось солнце.
Антон проснулся у самой пристани, когда капитан несколько раз просигналил всем укрывшимся по разным углам пассажирам о прибытии, и почему-то прятал от меня свои глаза...
***
- Скоро пойдет первый трамвай, мне нужно уходить.
- Hо ведь мы еще увидимся?..
- Да, завтра вечером - у каштанов.
- У каштанов, завтра вечером, - повторил я.
Интересно, что думали редкие утренние прохожие, когда видели двух молодых людей, что недолго стояли, обнявшись, прижавшись лицами, и шептались...
- Hу, вот и все - пора.
Мы поцеловались в губы.
- Подожди, еще...
Я задержал его, взял его руку, прижал к лицу его мягкую, теплую, чуть влажную ладошку, поцеловал. Отпустил.
- До завтра, в шесть, у каштанов.
И потом долго провожал взглядом уходящий с ним трамвай.
...Он не пришел завтра.
Он не пришел послезавтра.
Он с тех пор не приходил.
Я со странным спокойствием отнесся тогда к этому. Я шел вечерами на набережную, где все еще пахло спелыми каштанами, как от его мягкой ладошки с темными пятнами от сока каштанов. Здесь каждый белобрысый мальчишка был для меня немного им.
Вечера стали холодными, все сильнее чувствовалась близость зимы.
Вскоре первый сентябрьский мороз унес с набережной терпкий аромат каштановых орехов, разноцветные листья под ногами в один день обмякли и почернели. Я стоял на том же валуне и долго смотрел на застывшую осеннюю реку, в которой ничего не отражалось. Когда становилось зябко, я доставал большой орех, сохранивший тепло рук моего короткого знакомого. И возвращался запах, неповторимый запах каштанов, которых я так тогда и не попробовал.
Hо с тех пор иногда в сентябре я прихожу на старую набережную и смотрю, - не уродились ли каштаны.
