Если проплывающие в те часы по Атлантическому океану или пролетающие над ним слышали крики раненой чайки, пусть знают – это кричала Ингрид. Да, так ее звали. Она была и осталась женщиной моей мечты. Помню красный закат, огромное опускающееся за горизонт солнце – обнаженное тело Ингрид было освещено им и реяло надо мной, как вечерний флаг. В неиссякаемой жажде я вновь и вновь припадал к ней – и она вновь и вновь давала мне животворящий напиток и пила вместе со мной. Одно из последних воспоминаний о ней – мое лицо между ее ног, откуда я слизываю сок наших несчетных оргазмов, ее запах, перемешавшийся с моим, ее трепет, переходящий в мой вздрог. Последние ее слова – голос ее прозвучал где-то надо мной, устало-счастливый, смеющийся: «Держи меня крепче» – и по напряжению ее дивных бедер я понял, что она откинулась назад, повиснув над водой и купая в ней пряди волос. Потом она дернулась раз и два, как в судороге очередного оргазма, и ноги ее сразу обмякли. Я подумал, что она потеряла сознание – так бывает, – и быстро приподнялся, чтобы уложить ее. Но Ингрид не было. Она кончалась где-то возле талии. Дальше вместо Ингрид были клочья разорванной плоти и торчащий из этого кровавого месива короткий белый штырь позвоночника.
Вот такой сон. Хотите верьте – хотите нет. Проснулся я от криков. Все, кто был в салоне, прильнули к окнам с левой стороны. Я тоже глянул и похолодел от ужаса: один из двух двигателей, подвешенных на левом крыле, был объят пламенем. Самолет резко встряхивало, и казалось, что двигатели вот-вот оторвутся. В динамиках салона раздался голос командира корабля. Он велел нам пристегнуться и соблюдать спокойствие – самолет идет на вынужденную посадку. «Интересно: куда?» – подумал я, ведь мы уже два часа как летели над океаном. Я попытался вспомнить: есть ли на трассе нашего полета какие-нибудь острова, но не вспомнил. А если даже и есть, то наверняка без бетонных взлетно-посадочных полос, которые могли бы принять наш огромный аэробус. Вот и все, подумал я. Люди умирают по-разному – одни от пули, другие от болезни, третьи от старости. Я надеялся оказаться среди третьих и умереть во сне. Тогда бы я так никогда и не узнал, что умер. Я же умру – как четвертые – в катастрофе, и не какой-нибудь мгновенной дорожной, а – медленной и страшной, падая с высоты десять тысяч метров.
Тем временем стюардессы пробежали обратно. На них были красные спасательные жилеты. Значит, мы будем садиться на воду. Только два часа назад нам демонстрировали, как застегивать и надувать их. Никто не смотрел и не слушал. Хорошо, что лето, подумал я, вода должна быть теплой. Если бы только удалось приводниться. Слева от меня, закрыв глаза и откинув голову, сидела молодая женщина, скорее даже девушка, блондинка, в строгом деловом костюме. Она судорожно стискивала ручки кресла.
– Наденьте жилет! – сказал я.
Она открыла глаза, и я понял, что она меня не слышит. Я выдернул из-под ее кресла жилет, но она покачала головой:
– Все равно это конец.
– А если нет? – сказал я, хотя думал так же, как и она. Если мы даже и приводнимся благополучно, то только отдалим смерть на какое-то время. Чтобы нам спастись, следовало совпасть десятку разных «если». Так в жизни не бывает.
И все-таки девушка успела надеть жилет и надуть его. А я, не знаю зачем, успел спросить, как ее зовут. Ответа ее я не услышал. А может, его и не было.
Последовал страшный толчок, все загрохотало, и на меня обрушился водопад. Я не думал, что это произойдет так скоро. Салон тут же наполнился водой, меня прижало лицом к окошку, как к иллюминатору подводного аппарата, – за ним ничего не было, только стремительно проносились пузыри. Тонем, подумал я, и это было так странно, потому что еще секунду назад мы падали. Вода была светлой – значит, до поверхности еще близко. В это последнее мгновение, отделяющее жизнь от смерти, я вдруг увидел над собой большую рваную дыру, откуда, быстро убывая, струился свет дня, и, расстегнув ремень безопасности, тащивший меня во тьму небытия, я из последних сил оттолкнулся ногами от кресла.
Видимо, в этот момент я и потерял сознание, потому что не помню, как оказался на поверхности. Меня выбросил наверх надутый жилет. Будь я мертв, он поступил бы точно так же. Наверху не было никого, только поодаль горела вода, то есть, авиационное горючее, и плавали какие-то тряпки да пустая банка из-под «пепси-колы», вскоре затонувшая. Пока она плавала, я еще сохранял присутствие духа, а потом я закричал. Потому что не хотел умирать. Потому что мне было страшно. Потому что подо мной все дальше и дальше во тьму опускался дюралюминиевый гроб, заточивший в себе почти триста пассажиров, и экипаж со стюардессами, и молодую женщину, имя которой я так и не узнал. Я кричал, пока не осознал, что это глупо. Потому что кричат, рассчитывая быть услышанными. Меня же могли услышать только рыбы да птицы. Хотя я не видел ни тех, ни других. Правда, еще можно кричать от боли.
Правая рука у меня действительно кровоточила, но боли я не чувствовал. Морская вода обезболивает, тем более океанская. Что же мне было делать? Плыть? Но куда? По солнцу я мог определить, где запад, но до западного побережья еще дальше, чем до восточного, которое я покинул. На целый час дальше, если считать, что от ирландского аэропорта Шеннон до канадского Гандер на острове Ньюфаундленд пять часов лету. Интересно, за какое время пловец доберется до Ньюфаундленда? До Нью-Йорка? За год-другой? Кажется, я схожу с ума. Что-то слишком быстро. Психологи утверждают, что страх – первая причина гибели попавших в кораблекрушение. Есть ли надежда? Мои японские часы – непроницаемые, непробиваемые «Касио» – показывали без пяти полдень. Через несколько часов сюда должны прилететь спасатели. С аэробуса наверняка до последнего момента передавали координаты. Может, сюда уже спешит какой-нибудь оказавшийся поблизости авианосец – американский, французский, английский. На нем штурмовики, вертолеты. Сначала они пошлют сверхзвуковой штурмовик, этот через полчаса будет здесь. Только как меня заметят? Вот если бы ночью – на ночное время в жилете есть лампочка. Надо только дернуть вот за этот шнурок. Оказывается, я все-таки запомнил инструкции. Значит, надо продержаться день и ночь. Вода теплая, градусов двадцать пять – это наверное, Гольфстрим, теплое течение, берущее свое начало в учебнике географии для седьмого класса. Подзадержись я здесь, и меня потихоньку будет нести на север, так что через год я прямиком попаду в Балтийское море, в Финский залив. Интересно, что от меня останется через год. Одна лампочка.
Кажется, я изволю шутить. Это хороший признак. Бояться мне действительно нечего. Меня или спасут, или не спасут. Сам я ничего сделать не могу – остается только ждать. И тут я почувствовал, что снизу в меня лениво уперлось что-то большое и твердое. Акула! – прошило меня от головы до пят электрическим разрядом. Я отчаянно лягнулся – и большое и твердое исчезло. Сыта, – с ужасом подумал я, – теми, кто там, внизу. Но тут же из-под воды неумолимо возник передо мной ее черный лоснящийся бок. Я завопил предсмертным воплем, заколотил по воде всеми конечностями, одновременно удивляясь тому, что рыбине нет до меня никакого дела, и только в следующий момент я понял, что это не что иное как чемодан. Вот и еще один, желтый, выглянул из воды, будто подставив солнцу свое брюхо. Вокруг меня тут и там всплывало содержимое багажного отделения. Значит, подумал я, самолет уже на дне. Глубоко ли? Может, еще кто-то жив, и спасательный жилет вытолкнет его на поверхность. Нет. Поздно. Прошло минут десять. Даже опытный ныряльщик столько под водой не продержится. Все кончено. Я один.
Океан был спокоен. Он замер, как будто затаив дыхание при виде этой катастрофы. По небу плыли легкие облачка. В детстве мне казалось, что на них можно сидеть и кататься. Так меня обманули разные дворцово-музейные потолки – с небесами, в которых веселились толпы дядь и теть вкупе со своими младенцами.
Чемоданы покачивались вокруг меня, как стадо отдыхающих тюленей. Хотя я никогда не плавал с тюленями. Когда барахло намокнет, оно пойдет ко дну. В данной ситуации меня могла интересовать только еда. Но еду не кладут в чемодан, сдаваемый в багажное отделение. Еда – это ручная кладь. Впрочем... Я вдруг подумал, что что-нибудь полезное я там смогу найти. Я не знал – что, может быть, складной нож, веревку или бутылку спиртного. Я читал, что хорошо проспиртованные кораблекрушенцы дольше держались в холодной воде.
Плавать в надутом жилете было не очень-то легко, а открывать чемоданы – и того труднее. Почти все они были закрыты на ключ – так что мне оказалось доступным лишь содержимое нескольких сумок на «молниях». В первой же из них оказался нож, правда, не складной – скорее сувенирный кинжал в кожаных ножнах. Странно, но он мне добавил уверенности, хотя никто на меня, кажется, не собирался нападать. Веревки так и не нашлось, зато попалась новая льняная простыня, и я ее тоже присвоил, хотя не очень понимал, зачем. В одной из сумок меня ждала литровая бутылка немецкой водки «Распутин». Но с этими приобретениями я стал хуже держаться на воде – весу они не добавили, зато заметно ограничили маневренность. Я привязал к поясу полиэтиленовый пакет, куда запихнул свои трофеи. Больше мне лазать по сумкам не хотелось – что нужно болтающемуся на поверхности океана в двух тысячах миль от берега? Это вопрос. К тому же, прикасаясь к чужим вещам, я чувствовал себя виноватым перед теми, кто навсегда остался там, внизу подо мной. Мой собственный багаж мне так и не попался. Охотясь за чемоданами, я испытывал странное чувство, будто все это со мной уже было однажды. И что в продолжении я останусь жив...
