Итак, он вынудил меня признать, что ухудшению наших отношений наверняка способствовал уклад моей сексуальной жизни, и даже не с физиологической точки зрения, как это могло показаться. И не столько из-за бесконечных походов на сторону я стала проявлять меньше интереса к Жаку, виной тому, скорее, было постепенное и полное изменение моего поведения. Мне на ум вновь пришла короткая фраза, произнесенная давно, когда мы еще сравнительно недолго прожили вместе и ехали на прогулку с друзьями — одной супружеской парой. Мы очень непринужденно говорили, не помню уже о чем, возможно, вспоминали какие-то сексуальные приключения, и я внезапно воскликнула: «Жак выбрал меня, потому что думал, что я задвинута на сексуальной почве, но глубоко ошибся!». Это прозвучало как шутка, и наши друзья, которые, вероятно, были осведомлены о моем образе жизни, казалось, не приняли мои слова всерьез, но если бы я над ними задумалась, то спросила бы себя, что могло подтолкнуть меня к такому заявлению, в которое сама я ни секунды не верила. Хотя я и не была «сексуально озабоченной» в полном смысле этого слова, но никогда не упускала возможности пойти на любовную авантюру, то есть была активнее других в этой сфере. Однако я не только произнесла эту фразу, а еще и помнила о ней, несмотря на ее шутливый характер. А может быть, я уже отчетливо понимала тогда, что в моем либидо происходят какие-то изменения? Я уже говорила, как лавировала, избегая указаний Жака, которые он адресовал мне в своих давних письмах, как я пыталась оправдывать свою вину, несомненно, из-за того, что мне приходилось что-то утаивать, приписывая свои эскапады своему старому «я», сохранившемуся со времен нашего досовместного существования. Если я различала в себе «прошлую» Катрин, то это означало, что существует «настоящая», которая начинает воспринимать собственную философию несколько отрешенно, пусть это и звучит слегка высокопарно — как философию либертенов[21]. У меня больше не было основания защищать ее, как в том старом экзальтированном письме Жаку, которое я написала, когда была одна дома и вдруг обнаружила, что туда периодически приводят другую женщину. Меня гораздо больше занимала моя работа, мне требовалось признание своих достижений, которое в значительной степени удовлетворяло бы мой нарциссизм; а поскольку я чувствовала себя действительно свободной, то, вероятно, меньше нуждалась в роли проповедницы распутства. И расстояние, на которое я медленно отступала, не только отдаляло меня от авантюр: оно изменило чувственную сферу моей жизни. В своем старом письме Жак цитировал Лакана — «сексуальных отношений не существует» — и обвинил меня в том, что я в это «верю». Если бы, когда Жак послал мне это письмо, я даже действительно в это верила, то в период кризиса, о котором я сейчас рассказываю, от этой веры наверняка уже ничего бы не осталось.
Как описать ситуацию, которая складывалась в течение пятнадцати лет? Ты теряешь из виду друга — сначала все собираешься позвонить ему, а потом про него забываешь. Появляется новый, ты проводишь с ним ночи, взмокшая от наслаждения, и вот как-то после ужина, когда, несмотря ни на что, в вас обоих вспыхнуло желание, ты уезжаешь от него на такси, небрежно поцеловав на прощание. Ты не пыталась прижаться к его губам, а он к твоим. В следующую ночь ты вырываешься из объятий четырехголовой (а может быть, и более того) гидры, которая колышется и стонет на огромной кровати, и слышишь, как, впервые в жизни, ты отвечаешь тому, кто нежно пытается удержать тебя, что ты немного устала. Я никогда не обижалась, не рвала отношений, не принимала решений, которые могли бы изменить мою сексуальную жизнь, и тем более не торопилась прояснить для себя какие-то незначительные факты, если могла найти в них повторение моего прежнего поведения, но, в другой раз, я могла, невзирая на усталость, продолжать трахаться. Но тогда я напоминала плохого актера, который не может вжиться в роль из-за того, что бесконечно репетирует одну и ту же сцену.
Моя связь с Жаком установилась в контексте определенного сексуального режима, которого я придерживалась в момент нашей встречи, но затем претерпевшего изменения, и теперь мне казалось возможным, что развитие наших отношений могло бы произойти при молчаливом отказе от этого режима. Во всяком случае, мне не хотелось вспоминать, что наши отношения были с ним как-то связаны. Интересно, имела ли моя маниакальность, из-за которой мне часто приходилось устраняться из жизни Жака, ретроспективное действие и распространялась ли она на наши прежние отношения? В то время как я многократно прокручивала в голове фантазмы, неутомимо заставляя его участвовать в непристойных сценах с другими женщинами, я была уже не в состоянии вспомнить те моменты, которые мы проводили с ним наедине. А может быть, меня терзали угрызения совести, которые возникли уже давно, когда он в своих письмах критиковал мое поведение, и побудили меня не «компрометировать» наши с ним отношения таким поведением? Освободилась бы я от скрытого чувства вины, если бы начала идеализировать наш союз, не подпуская Жака к сексуальному общению, как к чему-то слишком банальному? А может быть, в результате наших дискуссий, когда Жак подвергал мою личность всестороннему анализу, я так конкретно идентифицировала себя с тем образом, который, как мне казалось, он составил обо мне — фанатке случайных и многочисленных половых связей, что была уже не в состоянии представить себе, что наши стабильные отношения способны доставлять радость? Во время бесконечных споров нам приходилось во всех малейших подробностях воскрешать наше прошлое, но при этом у меня из памяти, обычно впитывавшей все, как губка, к моему огромному изумлению, полностью выпали минуты сексуального блаженства, испытанные с Жаком. Он старался сохранить их; я же была в полном смятении, что они бесследно стерлись.
Я получила несколько открыток, на обороте которых он описывал отдельные сцены, пытаясь пробудить во мне воспоминания. Как, например, в какой-то клетушке я отсасывала ему, сидя на корточках («твои голые ляжки торчали из-под задравшейся юбки»), а затем резко одернула ее и пошла встречать посетителя, которого он не мог видеть, поскольку «не отрывал взгляда от твоей задницы, которая покачивалась под легкой материей». В другой раз он долго описывал наши неоднократно повторявшиеся ночные экзерсисы, когда, по его утверждению, он отымел меня «во все места», а я подстегивала его криками, вульгарными словечками, пришпоривала, ударяя по ляжкам и ягодицам, и к наступлению трудового и достаточно насыщенного дня мы оказывались совершенно вымотаны. Читая эти строчки, я испытала сильные эмоции, а главное — облегчение, что почувствовала, наконец, проявление его любви — ведь я так долго и упорно считала, что Жак безразличен ко мне, отвергает меня, и это ощущение облегчения было сродни сексуальному возбуждению: та же волна разливалась по телу, раскрепощая его от солнечного сплетения до влагалища. Рассказы Жака не надоедали мне. Они так живо действовали на меня, словно мы наяву и заново переживали эти сцены, но проживали их, как в первый раз.
Когда мы надолго расставались, приходили открытки. Мы компенсировали географическую отдаленность телефонными разговорами, я так сильно прижимала трубку к уху, что оно потом горело. Ужасные это были диалоги! По телефону невозможно заменить слишком грубое слово просто взглядом или удержаться от ядовитой реплики под встречным взглядом; поэтому любые выпады получаются более резкими, хотя то, что собеседник невидим, облегчает, как и на исповеди, самые трудные признания. Высказав все аргументы, мы чувствовали полное опустошение; однажды у меня слегка закружилась голова, и я даже выронила трубку. В последующие дни я занялась сочинением нового сюжета, в который до конца не верила, но зато благодаря ему я отвлекалась от страданий, получая облегчение как от плацебо: поскольку наш конфликт был неразрешим, я пришла к заключению, что мы должны расстаться по моей инициативе: я куда-нибудь перееду. И это сразу повлекло за собой массу проблем: я не смогу обойтись без своей библиотеки, а как разместить столько книг в маленькой квартире, и у кого останется кот?.. Наконец, через несколько часов или несколько дней, кто-то из нас первым звонил по телефону, чтобы невозмутимо осведомиться о чем-то незначительном. Мы осмеливались робко произнести несколько слов извинения, и поскольку невозможно было молча обняться, стараясь помириться, Жак придумал фокус с открытками, которые приходили сразу по четыре-пять штук. Эти нежно-порнографические послания возвращали телу былую силу, заставляли забыть о виртуальных диалогах. Я искала открытки среди почты, с восторгом читала и перечитывала их.
Они делали меня восхитительно посторонней для самой себя. Я забыла про приключения, о которых напоминали мне эти послания, и теперь они позволяли мне легче проникнуть в тот рай, где обитал Жак и куда, как я полагала, мне нет доступа. В некоторых конкретных обстоятельствах я, как умела, находила это ощущение собственной чуждости, которое неизбежно сопровождается ощущением свободы — свободы быть другой, свободы на мгновенье вырваться из когтей страдания. Говоря о наших расставаниях — это были встречи после разлуки. В течение десяти дней или двух недель мое одиночество было насыщено фантазиями — и мучительными, и утешительными. Когда Жак приезжал встречать меня в аэропорту Перпиньяна или, наоборот, возвращался в Париж, то в самые первые минуты нашего воссоединения я пользовалась этим переходом из одного состояния в другое — когда мы уже не разлучены, но еще не успели привыкнуть друг к другу, — так мне хотелось пусть ненадолго, но продлить ощущение полной погруженности в мир фантазий. Я могла заново пережить столь чудесные ситуации, как те, о которых шла речь на обороте открыток. Тогда исчезали угрызения совести: они могли возникнуть сразу после ссоры, преодолевалась неловкость, почти робость: я могла привнести их в наши сексуальные отношения. Когда я отправлялась в путешествия, я специально никогда не надевала трусов и, как только усаживалась рядом с ним в джип, выставляла колено, чтобы он нежно положил руку мне на бедро. Я требовала продолжения ласки, пока он не обнаруживал поджидавший его сюрприз — мой лобок. Как только мы выезжали на шоссе, я стягивала с себя одежду; когда мне удавалось вытащить его член из тугой оболочки джинсов, это вызывало у меня эйфорию и повергало в состояние полной расслабленности. Скорость, из-за которой кажется, что автомобиль отбрасывает от себя неподвижные предметы на обочине, создает вокруг тела особое пространство, узкую зону, где не действуют никакие законы, где нагота естественна, как у животных, и не вызывает стеснения.
