Итак, в Средние века положительное отношение соседствовало с официальным осуждением вагины. В позднее Средневековье к ней обратились и фольклор, и литература, например Джеффри Чосер с его рассказом батской ткачихи и рассказом мельника из поэмы «Кентерберийские рассказы», написанной в конце XIV в. [18].
Но эта эпоха, несмотря на идеалы рыцарской любви, породила также и новые способы порабощения вагины. Например, пояс верности был изобретен в начале Средневековья и использовался вплоть до XIV в. И это было отнюдь не изящное изделие, а фактически металлический замок, запирающий тело. Две полосы железа обвивали бедра той, на кого надевался пояс верности, а третья полоса проходила между ног. Муж женщины, отправляясь в путешествие или на войну, запирал этот кусок железа, а заодно и вагину своей жены на замок, а клюя забирал с собой. Такое устройство не только не давало заниматься сексом, но и затрудняло гигиену, а также приводило к появлению ссадин, поэтому правильнее всего рассматривать его как домашнее орудие пытки.
В XIV–XV вв. по Европе прокатилась волна «охоты на ведьм». Ее целью стала женская сексуальность. Инквизиторы и односельчане часто объявляли «ведьмами» тех женщин, которые считались слишком сексуальными или слишком свободными. И пытки, которым их подвергали, тоже были направлены против их сексуальности. Существовало пыточное устройство «груша страданий», которое использовалось для истязания жертв обоих полов. Это был предмет грушевидной формы, сделанный из железа, который во время пыток, когда палач закручивал винт, расширялся внутри жертвы. Если пытали мужчин, устройство вводилось им в рот. Но, когда его использовали для пыток женщин, обвиненных в колдовстве или вызывании аборта, его вводили в вагину.
В XV-ХVII вв. в Европе вагина стала объектом поисков «колдовских отметок», или «дьявольских знаков». Кроме того, инквизиторы уродовали вагины женщин, которых подозревали в еретичестве.
В эпоху Возрождения наступил расцвет в изучении анатомии, и это привело к тому, что был заново открыт клитор. В этот период считалось, что женщины сексуально неисчерпаемы, и женская сексуальность рассматривалась как более мощная, по сравнению с мужской. К тому же тогда все еще считалось, что женщины должны достигать оргазма, для того чтобы зачать ребенка.
Доктор Эмма Риз, литературовед из британского Университета Честера, которая писала о вагине в литературе елизаветинской и викторианской эпох, считает, что в елизаветинский период слова «губы» и «половые губы» намеренно обходили молчанием [19]. Она обращает внимание на сходство между двумя предметами из той эпохи — поясом верности и «уздечкой для сварливых женщин» — и утверждает, что в то время словесная и сексуальная распущенность женщин расцени-
вались одинаково. Пояс верности накрепко запирал женские наружные половые органы, принуждая женщин быть сексуально пассивными, или «тихими», и таким же образом было сконструировано устройство «уздечка для сварливых женщин», которое делалось из железа и замыкалось вокруг головы слишком разговорчивой или любящей поспорить женщины, затыкая ей рот [20].
Шекспир, непревзойденный новатор в области языка, придумал множество сленговых названий для вагины — от «черноты» в «Отелло» до «лодки» в «Короле Лире». Доктор Риз рассматривает все упоминаемые у Шекспира вагины. Она приводит цитату из «Тита Андроника»: «ненавистная, темная, пьющая кровь яма». В этой пьесе героиня, Лавиния, изнасилована, и ее насильники вырезали у нее язык. Доктор Риз утверждает, что тут образы губ и половых губ сталкиваются: и рот, и вагина Лавинии были подвергнуты насилию, чтобы подчинить их и заставить замолчать [21].
Концепция женского тела как карты местности, где вагина — либо серная яма в этом пейзаже, либо воплощение буколической весны, получила распространение в риторике эпохи Возрождения. Для знакомства с более приятной версией образа вагины можно обратиться к эротической поэме Шекспира «Венера и Адонис», где Венера предлагает себя Адонису:
Я — сад земной, во мне всего найдешь:
Мошок зеленый, хрусткий белый ягель,
Холмов и чащ моих прекрасна дрожь!
Олень, твой след здесь не сыскать собаке,
Войди в мой бурелом, как в родный дом,
И даже майской бури смолкнет гром![11] [22]
В «Короле Лире» доктор Риз интерпретирует сопротивление Корделии воле своего отца в контексте того, что слово «ничего» в елизаветинскую эпоху использовалось как сленговое для обозначения вагины. Теория доктора Риз заключается в том, что у Шекспира вагина часто становилась предметом каламбура и служила метафорой для обозначения «отличия» женственности, разнузданной природы женской сексуальности и «больной» и «грязной» природы как женского тела, так и женской речи, как это понималось в то время.
Корделия: Ничего, государь.
Лир: Ничего?
Корделия: Ничего.
Лир: Из ничего не выйдет ничего. Скажи еще раз.
Корделия: Я так несчастна. То, что в сердце есть, до губ нейдет. Люблю я вашу милость, как долг велит: не больше и не меньше [12] [23].
«Вагина, — пишет доктор Риз, — является символом хаоса, импотенции, “неспособности” (can’t — что в центральных графствах произносилось аналогично слову “влагалище” (cunt)), которая зияет в сердцевине пьесы. Ничто вынуждено принимать форму чего-то по настоянию Лира: “Из ничего не выйдет ничего”». Но что сохраняет интригу в пьесе, так это тот факт, что что-то все же может выйти из ничего: если вагина — это шифр, отсутствие, то что если она все же произведет ребенка?.. Когда Шут говорит Лиру, что «теперь ты вроде нуля без цифры», 0 может быть прочитан как символическое наименование вагины и означать усиливающееся чувство импотенции, которое испытывает Лир [24]. «Импотенция Лира, — пишет Риз, — становится причиной проклятия детородных органов одной из двух его дочерей».
Бесплодием ей чрево порази!
Производительность ты иссуши в ней.
Пусть из бесчестной плоти не выходит
Честь материнства!
В этом монологе вагина и ад становятся одним и тем же местом: «Внизу — один лишь черт./Там — ад, там мрак… воняет».
Вот дама скалит зубы:
Лицо о снеге между вил пророчит;
Качает головой, едва услышит Про наслажденье речь, — Но ни хорек, ни конь с кормов подножных Не бешеней в любви.
Что ниже пояса у них — Кентавр,
Хоть сверху женщины.
До пояса они — созданья Божьи,
Внизу — один лишь черт.
Там — ад, там мрак и серная там бездна.
Жжет, палит, воняет, пожирает! Фи, фи, фи, фуах!
Добрый аптекарь, дай мне унцию мускуса прочистить воображенье [25].
Особое свойство вагины служить объектом притяжения для одних людей и вызывать боязнь у других возникло именно в этот исторический период. В это время на Западе она стала служить символом как рая, так и ада или вообще «ничего» — предполагаемого женского экзистенциального отсутствия.
В «Короле Лире» тропы, используемые для обозначения вагины, показывают, что в елизаветинский период взгляд на вагину, подразумевающий, согласно христианской концепции Павла, безобразность и дьявольскую сущность женских половых органов и женской сексуальности в целом, нашел очень яркое отражение в культуре. Но в то же время произведения других лириков показывают, что существовало и другое, более классическое течение, которое отождествляло этот орган с пасторальным восторгом и природным обаянием. «Символическая власть вагины имеет фундаментальное значение для понимания не только произведений Шекспира, но и всего Ренессанса в более широком смысле», — пишет доктор Риз. Во времена Шекспира упоминание влагалища считалось непристойным, что вынуждало драматургов того времени использовать каламбуры и намеки. В этом каламбурном отрывке из диалога Гамлета и Офелии (акт 3, сцена 2) подтекстом является вагина Офелии. Доктор Риз отмечает, что «в елизаветинском английском языке» слово «колени» могло означать как колени в современном понимании, так и влагалище. И, как вы помните, слово «ничего» в то время также означало «вагина».
Гамлет: Сударыня, могу я прилечь к вам на колени?
(Ложится к ногам Офелии.)
Офелия: Нет, мой принц.
Гамлет: Я хочу сказать: положить голову к вам на колени?
Офелия: Да, мой принц.
Гамлет: Вы думаете, у меня были грубые мысли?
