Но уже не Сикибу – смеющаяся. Смех исчез с замужеством. Теперь она была серьёзна, внимательна. Не только к его капризам, к его страсти касаться её языка своим, иногда опускаться на неё сверху во время занятий любовью, не упуская, правда, случая опробовать более японские и более разумные способы таких занятий. Но и потому, что она была достаточно умна и не могла не понять – их отношения не стали ещё браком. Они оставались любовниками, но слишком часто его мысли находились где-то в другом месте. И тем не менее она уже носила его ребёнка. Пока это не было заметно внешне, ведь её живот под кимоно туго перетягивала, по местному обычаю, полотняная лента. Но она уже знала и была так же заразительно счастлива, как и во всём, что касалось их обоих.
Так чувствовал ли он угрызения совести, глядя на неё? Или он уже удовлетворил все свои желания, не находившие выхода все сорок лет его жизни? Он использовал её как продолжение самого себя, ища сначала искру женственности, отсутствовавшую в его первой жене, и потом удивляясь её неизменной уступчивости, её торжественной серьёзности. Вот уж действительно, быть женатым на Сикибу – значит жить в аду. Но в этом аду дьяволом был он. Он взял её за руку, обнял, приподняв в воздух. Она смотрела ему в глаза, подставив лицо для поцелуя, приоткрыв губы. Слуги ждали, наклонив головы. Они не понимали такого европейского приветствия. Возможно, они не хотели понимать его. Они считали его бесстыдным, как европеец посчитал бы бесстыдной церемонию омовения. Интересно, Сикибу тоже до сих пор считала его бесстыдным? Он коснулся языком её языка, сжал её руку. Наплевать на японские формальности.
– Вода для купания готова, мой господин, – прошептала она.
– Кимура сказал, что мои друзья здесь.
– Да, мой господин, они ожидают вас.
– Тогда я пойду к ним.
– Но, мой господин… – Её руки лежали на его голых плечах. Она провела ими по его рукам, прежде чем отстраниться, и посмотрела на пот, оставшийся на ладонях.
– Они мои старые друзья, Сикибу. Они видели меня и не таким грязным. Где они?
– Во внутренней комнате, мой господин. – Она взглянула на низкий столик, где ждали бутылочка сакэ и чашка. Всегда, когда он возвращался с той стороны залива, они вместе выпивали по чашке.
– Сейчас, Сикибу, – сказал он. – Я хотел бы узнать, что там с той девушкой.
– Она украла, мой господин. Брошь.
– И давно она вот так привязана?
– С рассвета, мой господин.
– Шесть часов?! Боже мой, по-моему, она уже понесла достаточное наказание.
– Пока что она вообще не понесла никакого наказания, мой господин. Она ожидает вашего решения.
– Тогда пусть её развяжут. – Сикибу – послушная. Гибкая тростинка со стеблем из стали. Её лицо оставалось бесстрастным, взгляд был все так же внимателен. Но намёк вполне ясен. Она хочет быть хозяйкой в своём новом доме. И он должен помнить об этом. Как всё-таки мало он знал этот народ! Он вздохнул.
– Хорошо, Сикибу. Шесть ударов палкой.
– Я сказала ей, что она получит пятьдесят, мой господин.
– Пятьдесят? Боже, Сикибу!
– Если бы её отдали под суд, мой господин, она бы рассталась с головой. Уилл заколебался. Как безмятежно её лицо, как хрупко тело, как послушны руки и ноги! И как твёрд характер.
– Хорошо, – сказал он. – И закончи побыстрей.
– Конечно, мой господин. Вы поможете мне?
– Я должен встретиться с друзьями. – Он поспешил мимо неё, прошёл во внутреннюю комнату и застыл в удивлении, Якоб и Мельхиор, одетые в европейское платье, сидели на циновке, попивая сакэ. Выглядели они так же неуклюже, как и в их последнюю встречу. Завидев его, они вскочили.
– Уилл! – закричал Якоб. – Боже мой, ты выглядишь настоящим Самсоном!
– Точно, – подтвердил Мельхиор. – Тебе идёт быть японцем, Уилл. Вернее, Андзин Миура.
Уилл обнял обоих одновременно.
– Мне кажется, вы просто ревнуете, друзья мои.
– Да, действительно, – согласился Якоб. – Нас провела сюда твоя жена. Очень красивая молодая женщина.
– Благодарю тебя. Вы, конечно же, не откажетесь пообедать со мной. А может, останетесь погостить? Мне столько нужно обсудить с вами! И ещё больше – показать вам. Вы поедете со мной на ту сторону залива, посмотрите корабль, который я строю. Он почти готов к спуску на воду.
Со двора донёсся удар палкой, за ним другой. Гости повернули головы на звук, но тут же забыли о нём.
– Мы слышали о твоих проектах, – сказал Якоб. – И желаем удачи. И пообедаем с тобой с удовольствием, Уилл. Но мы должны отправиться в дорогу завтра утром. Мы отплываем из Нагасаки через неделю.
– Отплываете? – Уилл изумлённо уставился на них, потом нахмурился и сел на циновку. Бутылка сакэ была пуста, И он хлопнул в ладоши. – Объясните, что это значит.
Вопль агонии нарушил ритмичные звуки ударов палки. Боже мой, подумал Уилл. Я весь взмок, а моё орудие, похоже, сделано из железа. А Сикибу? Её лицо будет таким же бесстрастным, как всегда.
Оба голландца тоже сели. Уилл налил сакэ Мельхиору, Мельхиор – Якобу, а Якоб – Уиллу. В этом они все превратились в японцев.
– Дело вот в чём, Уилл, – начал Якоб. – Принц разрешил нам покинуть Японию. Больше того, он настаивает на этом. – Он говорил об этом больше года назад. Я думал, он отложил этот проект. Мельхиор покачал головой:
– Принц хочет, чтобы мы доставили в Голландию письмо. Он крайне недоволен португальцами. Уже несколько лет они не присылали кораблей, а священники настраивают людей против него. Хуже того – говорят, они стали желанными гостями в Осаке, у этого мальчишки Хидеери.
– Это рассердило принца, – объяснил Якоб. – В то же время он понимает, что торговля с Европой выгодна для его народа. Поэтому он обратился к нам. Именно поэтому мы пришли сюда, Уилл.
– Он просил что-нибудь передать мне?
– Нет, ничего. Ты слишком дорог для него, Уилл. И слишком важен. Об этом хорошо известно в Эдо. А ревнуем не только мы – хочу, чтобы ты знал это, Уилл. Но мне пришло в голову, что ты захочешь передать письмо в Англию.
– Да, – сказал Уилл. – Конечно, я напишу письмо. По крайней мере, мастеру Диггинсу. Здесь хватит рынка и для английских кораблей.
Голландцы переглянулись:
– Мы имели в виду госпожу Адамс.
Уилл подлил сакэ. Боже милостивый, подумал он, неужели я так основательно позабыл мою жену, мою дочь? Но у меня есть жена, она ждёт во дворе. Самый очаровательный ребёнок на свете. Не была ли когда-то и Мэри для него самым очаровательным ребёнком? И не оставалась ли Деливеранс до сих пор таким ребёнком? Деливеранс сейчас молодая девушка, ей лет пятнадцать. Наверное, ростом она пошла в отца, а волей, конечно, в мать.
Удары во дворе стихли, и единственным звуком было всхлипывание девушки.
– Конечно, я напишу и Мэри, – сказал он.
О чём ты пишешь жене, которая больше не существует для тебя? Пишешь «дорогая жена», потому что именно так и положено писать в письме. А дальше сидишь и грызёшь перо. Потому что слишком долго ты не писал по-английски, и слова, да и сами буквы, кажутся тебе странными и чужими.
О чём ты пишешь матери своего ребёнка, когда другой ребёнок ожидает тебя за стеной – ребёнок других родителей, но в чреве её зреет твоё собственное семя. Писать – значило снова войти в тот грешный мир, который он оставил за плечами. Мир гнусности и страха, мир преступлений и наказаний. А в этом мире ему бояться, значит, нечего? Нечего – самураю, следующему за золотым веером. Даже месть Тоетоми не достанет его здесь.
Тихий шорох вернул его к действительности. В дверях стоял Мельхиор Зандвоорт, завернувшись в спальное кимоно.
– Заходи, Мельхиор. Заходи. Это очень трудная штука.
– Я тоже так думаю. – Мельхиор уселся перед ним. – Хочешь, я объясню им всё?
– Нет, – ответил Уилл. – Объяснять тут нечего. Во всяком случае, невозможно объяснить это ей. Я просто говорил себе, что она исчезла. Навеки. Я до сих пор говорю это себе. Это будет письмо с того света. Нас наверняка считают мёртвыми, и она наверняка вышла снова замуж. Возможно, мне лучше вообще не писать. И всё же… Я хочу, чтобы она, и все мои друзья, и даже враги в Англии – чтобы все знали, что моя жизнь не закончилась поражением.
– Я передам им это, Уилл, – пообещал Мельхиор.
– Я не сомневаюсь в тебе, Мельхиор; но поймут ли они? Что они знают о Японии – там, в Лаймхаузе? И даже в Уайтхолле. Захотят ли они узнать что-то о том, чего никогда не поймут?
Он начал писать, быстро и ожесточённо.
– Так о чём же ты пишешь?
– Я пишу о нашем путешествии, – ответил Уилл. – Я думаю, это верней всего. Это, может быть, пригодится тем, кто последует за нами.
Теперь его перо летало по бумаге. Наверное, ему всегда хотелось вспомнить о своём путешествии, о последних событиях той, другой, давно ушедшей жизни. О смерти Уилла Адамса и всех его товарищей. О событиях, которые привели к рождению Андзина Миуры, хатамото в сегунате Токугавы.
А после этого рождения? Он писал о Японии, о виденных им чудесах, о чудесах, о которых он слышал. Но не о людях. Мэри Адамс люди не интересовали.
