— Ну а как же.
— Я иногда так паршиво с тобой обхожусь, Тигр.
— Да брось ты, вовсе нет.
— Ты его побьешь для меня, или я его для тебя побью?
— Как ты хочешь.
— Нет, Тигр, это как ты хочешь. Ты же хочешь его отхлестать, по этой его прелестной бархатной блядской попке, кнутом?.. Хлыстом? — я принялся возбуждать себя.
— Да, хлыстом, зверюга. По попке.
— Хлыстом? Или ремнем? Или ротангом для мальчиков?
— Что твоей душе милее.
— Нет, что твоей, Тигр. Ивовым прутом, а? Ты же у нас природолюб. Не слишком длинным и не слишком коротким; гибким, таким, чтобы в воздухе свистел.
— Да, прутом, зверь, ивовым прутом.
— По тугим штанишкам, или сразу — по голой русой попке? Сначала через штаны, и только потом — по голеньким блядским ягодичкам? Сдерем с него штаны, или сам пускай их стягивает?
— Пускай сам свои штаны спускает, зверь.
— Я возьму у тебя прут, Тигр когда ты устанешь. — Свободной рукой я ощупывал область его юношественности. — А ты не хочешь позволить чуду свершиться?
— Зверь, я очень устал.
— Ну, хорошо. Нравится тебе, что я отдаю тебе мальчиков? Ты не застесняешься, если я тебе мальчика приведу? Не будешь смущаться, если я обнажу его для тебя и стану укрощать его для тебя, и отдам его тебе? Ты будешь исполнять с ним свои желания, долго, сколь захочешь? Хочешь быть с ним наедине, или мне побыть с тобой, и держать его и мучить, пока он под тобой, зажатый меж твоих ног, наездник… наездник мой…
— Нет, я хочу, чтобы ты тоже.
— Это правда, Тигр? Ты в самом деле этого хочешь?
— Ну конечно, хочу. Я больше всего этого хочу, зверь: чтобы ты был рядом. — Тигр поцеловал меня.
— Господин и повелитель. Мужчина. Послушай, Тигр. Когда я встретил тебя в первый раз, помнишь?
— Да, помню. — Тигр смутился и забеспокоился.
— Тебя мне тогда предсказали и предопределили звезды. Ты пришел ко мне 15 декабря 1963 года. Я смотрел на тебя — как ты сидел, как стоял в той комнатке, на Эрсте Розендварсстраат, — какой там был номер у этой дыры?
— Не помню.
— Ты пришел, Тигр, и заговорил, заговорил… Я подумал — ведь вот пидор. Я подумал: как бы мне этого педрилу за дверь выставить?
— Ты так думал?
— Ага. Ты не знал, куда тебе руки-ноги девать. Но я все время глядел на твой рот, ты знаешь, Тигр? И на кисти рук. И туда, между ног. Я считал, что ты пидор, знаешь. И все же подумал: Боже праведный, почему я теряю от него голову? Вот что я подумал. И тогда, Тигр, я тебя поцеловал. Ты считаешь, это мерзко, что я тебе рассказываю? Ты же не считаешь, что это мерзко? — В тот момент я забыл, что рассказывал ему об этом уже раз двадцать. Любовь всякий раз неповторима.
— Нет, вовсе нет, зверь.
— Я поцеловал тебя. Ты совсем не умел целоваться, Тигр. Ты отпрянул, чего-то там повалил. И тогда я подумал: «Пускай остается. Что меня касается», — быстро прибавил я. Мы некоторое время молчали, и я на время прекратил возбуждать себя. — На тебе были жуткие штаны, — задумчиво продолжил я. — Ты вообще был тогда одет во что-то жуткое.
— Да, я знаю, — сказал Тигр, торопливо отводя взгляд.
— Брюки в паху были широковаты, — кратко подытожил я. — Но когда я заключил тебя в объятия — это же хорошо, это так называется, ведь так говорят, нет?..
— Да, так хорошо.
— Тогда… я внезапно ощутил телом твою мощную турецкую саблю, Тигр, бесстыдный, звероподобный невинный Единорог мой. «Я думаю, что люблю тебя, Тигр» — было уже готово сорваться с моих губ, но я не сказал этого. — И я подумал, Тигр, — продолжал я, — я подумал: «Это — мужчина для меня, этот, с видом застенчивого Мальчика, скверно одетый, и я стану давать ему мальчишек и мужчин, чтобы он насаживал их на свой любострастный средизимний рог». Вот что я подумал, Тигр.
Я вновь ощупал таинство Тигра, теперь уже круто вздыбившееся.
— Сначала думаешь, — ай, да что там, это же пехота, а тут, видишь ты, артиллерия. Может, брызнешь в меня, а я тебя потискаю и поласкаю?
— Это было бы потрясающе, но уж очень я устал.
— Завтра?
— Да, хорошо.
— Послушай, Тигр. Ты завтра пойдешь в Летний Дворец?
— Да, я собирался туда завтра к полудню. Там еще луковицы остались.
— Не мог бы ты захватить с собой Фредди? Ну там, помочь тебе, не знаю. В твое ателье? Рукава засучить… и там… дать ему заметить, что кое-кто тебе очень нравится, и что ты — мужчина… Ну, например, ты ему скажешь, что я тебя не понимаю, что я всегда так груб и равнодушен с тобой, и что ты, в сущности, считаешь, что я уже довольно стар, и что ты хотел бы поговорить с ним, только с ним, и что это так замечательно, что вы оба наконец вместе, оба униженные Златом, связанные жребием, вы вдвоем, как бы это сказать, что называется… А потом поцелуй его, для начала, очень возвышенно, как братишку… Начнешь нежно-нежно… Сделаешь это, завтра?
— Да, если получится… я хочу сказать… на мой взгляд, не такой уж он офигительный…
— Да ведь это же и не обязательно? Неужели же на мой взгляд он такой уж офигительный, этот глупенький раз-а-ди-ка-ло-нен-ный голубок, с этой его сладкой девчоночьей мордашкой и бархатными кукольными одежками? Но у него мальчишеский задок — ведь не для ржи и праха сотворил его Господь, верно? А ведь ты-то — мужик? Ты думаешь, зачем я его к нам затащил? Чтобы нажираться тут, что ли, или для того, чтобы тут все на стенку лезли от свербежа, и больше ничего? Ты видел его задницу, Тигр? Его седло — оно же просто для твоих членов сотворено, такое крутое, дерзкое, блядское, прямо само напрашивается… Послушай… Не говори, что ты на самом деле думаешь или чувствуешь, пизда ты моя Троянская… Нет, для начала подлижись к нему, подластись. Ну не дурак же ты, в самом деле? Знаешь, что ему хочется услышать. Он красив, красив, красив: и так хорош, и эдак пригож, бесконечно красив — вот с чего начни — и такой молоденький! Тебя это опьяняет, и так далее. И совсем как мальчик, и в то же время такой мужественный — вот, я и забыл — ты видишь в нем настоящего мужчину, — это работает, знаешь ли, ну и всякое такое, поканючь чего-нибудь, в общем, разливайся соловьем. Сможешь запомнить? А заметишь, что клюет — притворись, что хочешь поиграть в девчонку, потрись у него между ног своим хорошеньким мужским задком; в крайнем случае, если заметишь, что ему хочется сыграть мужика, растянешься перед ним с подушкой под поясницей, но только ничего такого не позволяй, помни о…
— Ай, перестань. — Я схватил Тигра за руку и завернул ее ему за спину.
— Ты же никому никогда… а? в себя?
— Нет, никогда.
— Уверен?
— Да. Ай!
— Что «да»? Уверен?
— Что я никогда никого в себя не пускаю. Никого, никогда, зверь. Я твой.
Я выпустил руку Тигра, прильнул к нему и снова принялся орудовать своей Штуковиной.
— Вот как ты должен действовать, сластолюбивый мой Тигра-зверь. Входную дверь оставишь наполовину открытой — там, в Летнем Дворце. Ее нам отсюда будет видно. Если старик это заметит, ему ничего такого в голову не придет. Но дверь тебе надо будет загородить — ведрами, граблями, всяким таким, газонокосилку поставь, ведро с грязной водой — так, что если глухарь его опрокинет, сможешь от души его послать. И дверь в комнатушку тоже, в точности так же: оставь полуоткрытой, но так, чтобы особо было не пройти из-за хлама в дверях — или лучше сказать, за ними. Все открыто, но никто ничего не сможет рассмотреть, и войти никто не сможет — столько там всего навалено. А тем временем ты наверху, на маленьком чердаке, в приятном тепле уютного батрацкого приюта лелеешь пыл жестокой, похотливой любви — любви солдата и мужчины. Если тебе не нравится его мордашка — просто закрой глаза, вцепись в него и дай ему потрогать твой Клинок, зверь. И думай о… о Сьорсе, я имею в виду Сьорса В., или о Сьюрде, Сьюрд Н., с этой его крупной, милой юношеской задницей, и о том немчике, блядовит он был малость, немчик этот, на старом черном Фольксвагене, в своих коротких черных бархатных походных штанишках, в машине, из Вупперталя вроде, в таких еще не то лыжных, не то горных высоких башмаках на волосатых ножищах, — воображал, что он — настоящий мужик… Милый… милый… Ты меня любишь?
— Да, я люблю тебя, зверь.
— Очень? Как сильно?
— Ужасно сильно, зверь.
— Всегда?
— Да, всегда.
— Ты пойдешь завтра в Летний Дворец?
— Да, я пойду завтра в Летний Дворец.
— Помнишь, что ты должен сделать. Послушай… Помнишь, там во внутреннем дворике лежит метла.
— Метла…
— Ну, прутья же. Мы тогда обрезали ивы, но я тогда не все ветки сжег.
— Не все. Ах, да!
— Тогда у меня не все в порядке с головой было, помнишь, в то время, когда я все хотел делать своими руками. И вот тогда я смастерил эту метлу на длинном черенке, пышную, из ивовых прутьев. Она все еще там лежит. В углу. У первого розового куста. Возле деревянного фасада соседского сарайчика, на котором сетка для вьюнков. Деревянный фасад, из планок сбитый, на него еще проволочная сеть натянута, его прямо отсюда видать. Если ты будешь там с ним, и он послужит тебе и разденется перед тобой, и ты сделаешь с ним то, что хочешь, солдат мой, то подними эту метлу, черенком вниз, запихни ее за сетку фасада, так, чтобы мы здесь видели. Сделаешь? Потискай мне мешочек.
