Малгося, мне осталось здесь всего четыре дня. Жалко, что здесь нет тебя. Да это и не твое любимое Буско. Здесь и скамеек-то нет. Но я представляю себе, что сидим мы тут на песке и разговариваем на все темы из «скамейки в Буско».
Не буду больше писать. Хочу «отключиться». Полностью. Сообщу о себе, когда вернусь. Береги себя там, в нашей «райской» Европе.
Сердечный привет,
Януш Л.
Варшава, воскресенье, утро
Дорогой Януш,
вынуждена признаться, что мне гораздо ближе Щука и ее литературная деятельность, чем Варшавка,[72] которая не всегда, если говорить о книгах, своевременно успевает читать, и уж тем более издания с феминистским уклоном. Книги, от которых так называемая Варшавка бежит как черт от ладана, для каждой нормальной женщины могут стать очень полезным жизненным руководством. За абортом часто стоит мужчина. Недостойный, безответственный, недобрый, а порой и незнакомый. Кто-то из них так и не узнал, что стал отцом, — так я начала один из своих фельетонов, посвященный странной книге, поднимающий важную тему. Речь шла о «Молчании овечек», которую написала Казимера Щука. Из нее мы узнаем, кто такой мясник, почему он хочет перерезать нам горло, а также о том, почему мы и есть те самые овечки, идущие на заклание.
«Почему вы не боретесь за большее, зачем отказались от права на прерывание беременности?» — спрашивала польских журналисток во время своего приезда в Варшаву одна из самых известных феминисток Элис Шварцер. Кстати говоря, меня удивляет, что Щука не упоминает о ней в своей книге, хотя мне трудно поверить в то, что она не знает о ее существовании. Мои коллеги по профессии, с которыми разговаривала Шварцер, лишь поднимали глаза к небу, давая понять, что по вопросу абортов ничего не удастся сделать. Шварцер разнервничалась: «Этого не может быть! Нам тоже было нелегко. У нас было больше противников, чем сторонников, но, несмотря на это, мы отстояли право на аборт». Пяти тысячам лет мужского доминирования можно противопоставить лишь несколько десятков лет феминизма, но в отличие от нас мужчины научились взаимодействовать друг с другом. Мы, женщины, от них отстаем. В вопросе прерывания беременности у нас тоже нет единодушия. Это говорит одна из самых активных феминисток, и я ей верю. Трудно представить, чтобы в Польше прошла акция, которую почти четверть века назад устроили известные француженки, опубликовав на страницах «Le Nouvel Observateur» свои фотографии с признанием, что они прервали беременность. Вскоре их примеру последовали немки. И тем и другим грозила тюрьма. Но они не испугались. Возможно ли такое у нас, где на подобную искренность отважились лишь Нина Андрич[73] и вдова Тадеуша Ломницкого[74] Мария Боярская? Нет, и еще долго будет невозможно, потому что в нашей стране одна женщина шепотом, с язвительным осуждением рассказывает другой: «Чему ты удивляешься, она забеременела, потому что хотела заставить его жениться». А женщину, избавившуюся от беременности, они считают грешницей. В Польше тоже есть смелые феминистки, но и они, хотя бы на страницах книги Щуки, не встают на защиту абортов и не решаются сделать важный, символичный шаг в будущее, заявив: «Я тоже это сделала». Видимо, наши феминистки живут на другой планете и таких проблем не имеют. Они походят на профессоров, поучающих своих учениц. И хотя Щука не упоминает об этом в своей книге, надо заметить, что Симона де Бовуар не решилась прервать беременность, но во имя женской солидарности подписалась под знаменитым обращением. Так же поступила и ее ученица Шварцер. «Молчание овечек» — странная книга, поднимающая важный вопрос. Каждая женщина должна иметь право строить свою судьбу, и не важно, кто она — католичка, атеистка, феминистка или жена, зависящая от своего мужа. В этом я согласна с автором, но манера, в которой написана эта книга, — феминистский гнев в сочетании с вульгарной иронией и ощущением превосходства — отвращает меня. Тем более что вопрос прерывания беременности (а не чистки — ранее очень популярного просторечного выражения) требует абсолютной демократии. А Щука, вероятно, считает, что если употребить более сильное выражение, то и эффект будет действеннее. «Если говорить о либерализации закона, то дело сводится к двум тысячам на чистку. Ни добавить, ни прибавить, — пишет она. — Но это еще не все. Женщины часто думают о прерывании беременности как о чем-то сложном, трудном, важном, оказывающем влияние на всю жизнь». Но разве это не так? Я, феминистка, абсолютно убеждена в том, что прерывание беременности каждой в меру впечатлительной женщине представляется сложной операцией, на которую трудно решиться. Безусловно, оно может наложить отпечаток на всю оставшуюся жизнь. Это своего рода крик отчаяния. Меня возмущает, когда я читаю, что «операция на раннем сроке не вызывает никаких проблем». Это же обман. Мой феминистский протест — я позволю себе узурпировать право на него, несмотря на то что на некоторых дам я действую как красная тряпка на быка, — растет, когда я читаю у Щуки о героине, «которой сделали операцию во время обеденного перерыва». Удивительно, как это просто! А один комментарий автора просто приводит меня в бешенство: «К сожалению, мы не все можем причислить себя к современной лондонской элите». Честно говоря, я не знаю, для кого было написано «Молчание овечек» или книги, о которых ты пишешь. Тех женщин, что всегда выступали против, они не заинтересуют, а для тех, кто за, они бесполезны. Их уже не нужно агитировать. Они и так радеют за узаконивание в нашей стране легального прерывания беременности. Ждут референдума. Но почему же они молчат? Жаль, что об этом не написано в этой странной книге, затрагивающей, однако, важный вопрос. Легко писать о жизни, которой не знаешь.
С уважением,
М.
Франкфурт-на-Майне, пятница, ночь
Малгося, я вернулся…
Мне трудно начать нормальную жизнь, потому что на Сейшелах жизнь выходила за рамки нормы. Там не было духоты переполненного машинами города, завтраков впопыхах, серости за окном, страшных новостей о покушениях, партиях, безработице, скандалах, кризисах, потоком льющихся из радио, звонящих телефонов, нераспечатанных писем, которых я не ждал, и царящего надо всем ощущения беспокойной спешки. Я здесь всего несколько часов, а уже чувствую себя загнанным. С десяток непрослушанных сообщений на автоответчике в бюро, сотни мэйлов в ящике, сроки, которые надо запомнить, решения, которые надо принять. В окрестностях Бо Валлона надо было решать: идти на лежак у бассейна или лечь под пальмой на пляже, какую книгу читать, что выпить — «Гиннесс» или какой-нибудь коктейль с маракуйей и ромом. В девяти с половиной часах лету отсюда на «боинге» находится мир совершенно иных решений. Сегодня, в течение нескольких часов после возвращения, я был уверен, что «здешних» решений я не желаю принимать.
Я вернулся…
С воспоминаниями в голове, с несколькими сотнями фотографий в аппарате, со слезающей от интенсивного загара кожей, с выцветшими от солнца волосами, с пакетиком найденных на пляже ракушек, с песчинками между страницами книг и с данным самому себе словом когда-нибудь вернуться туда.
Однако пришлось вернуться к жизни здесь. Я выдержал в офисе прилично: давно перевалило за полдень. Но почувствовал, что должен уйти. Немедленно. Что это? Случай постотпускной клаустрофобии или всего лишь нехватка свежего воздуха?
Чтобы не терять времени, я поехал в свой банк оплатить накопившиеся счета. Мне не нравится этот банк. Мне вообще практически никакой банк не нравится, не только мой. Единственные банки, которые мне нравятся, это банки данных. Но я люблю бывать неподалеку от здания моего банка. Особенно люблю бывать у входа в его южное крыло. Мой банк огромный и архитектурой напоминает католический храм. Наверняка есть в этом какой-то замысел, если согласиться, что для испытывающих религиозное благоговение перед деньгами банк — это храм. В нем есть главный неф, заканчивающийся полуэллиптическим алтарем, сотворенным из письменных столов красного дерева, за которыми сидят мужчины-кассиры (в моем банке нет женщин-кассиров), выглядящие в своих белых рубашках как церковные служки. Есть в нем и три боковых нефа: неф кредитов с узкими боксами, напоминающими исповедальни, неф депозитов и долгосрочных вложений, а также полукруглый неф со встроенной в стену, сделанной из толстой броневой стали огромной, тяжелой дверью, за которой находится длинный, мрачный коридор, ведущий к сейфам, в которых клиенты хранят свои реликвии.
В здание моего банка можно войти со всех четырех сторон света: с юга, севера, востока и запада. Я всегда вхожу с юга, потому что прямо под южными воротами, на тротуаре всегда сидит Норберт. Мы знакомы вот уж четыре года. Норберт — нищий. Мой самый любимый из всех франкфуртских нищих. Кроме того, он алкоголик (не анонимный) и носит в себе вирус гепатита С. По мнению врачей, он давно уже не должен был бы жить из-за беспрерывного убийства своей печени с помощью этанола. Норберт нищенствует, читая книги. Если книга интересная, Норберт уходит в нее, забывая обо всем, в том числе и о подаянии, и сидит перед банком голодный.
