Как долго это будет еще продолжаться?
Он всегда гордился своими знаниями и умениями, без ложной скромности считая себя первоклассным врачом, но сейчас проклинал науку, весь груз которой оказывался бесполезным. Он взрослый человек и знал, что в жизни есть такая непоправимая вещь как смерть, но сейчас оказывался ее признавать, наперекор всему веря, что пока он рядом, его мальчик будет жить. Он мужчина, он не плакал с похорон матери в далеком детстве, а теперь слезы сами бежали по щекам…
- Любимый, пожалуйста, не уходи! - шептал Фейран, прижимая изуродованную кисть к своей щеке, и звал, погрузив лицо в разметавшиеся потускневшие пряди. - Солнышко мое синеглазое, возвращайся! Пожалуйста, возвращайся, любимый… Я охраню тебя ото всех бед! Не позволю больше волосу упасть с твоей головы! Только очнись, мальчик мой ненаглядный, вернись…
Любовь - что она такое? Любая страсть может угаснуть, любое чувство может иссякнуть, но при мысли о том, как может сложиться жизнь, будут они вместе или нет, - Фейран ощущал лишь одно желание: пусть ОН живет… Пусть никогда больше не испытает боли - разве не достаточно ее было уже?! Довольно!
Вот что по-настоящему ценно! А остальное уже неважно…
Никаких иных желаний и чувств уже не осталось. Фейран менял повязки, обтирал неподвижное тело мягкой салфеткой, пропитанной целебными и укрепляющими настоями, пытался сделать что-нибудь с поврежденными костями и тканями ступней, не в состоянии допустить возможность, чтобы Айсен остался калекой… И чувствовал, что его сердце, его душа постепенно умирают вместе с любимым.
То, что в вытянувшемся на постели юноше действительно что-то изменилось, Фейран осознал не сразу: слабая дрожь ресниц отозвалась в груди жестокой судорогой.
- Айсен! - голос пресекся.
- Айсен, - настойчиво взывал мужчина, сжимая безвольную руку, - Ты слышишь меня? Айсен! Любимый, ты в безопасности, все прошло, все кончилось… Ты свободен, и ты поправишься, я обещаю! Айсен…
Безнадежно. Открытые синие глаза были так же мертвы, как и остальное тело. Через несколько оглушающих ударов крови в висках веки юноши сомкнулись, и Фейран сдавленно выдохнул, убеждая себя не верить в жуткую догадку.
- Айсен…
***Прочитав письмо Филиппа, Ожье не раздумывал, что ему делать и вовсе не из-за более чем выгодных предложений в нем в обмен на пустяковую услугу. И, как обычно говорят, был готов ко всему. Впечатлительностью торговец тоже не отличался, однако открывшееся зрелище едва живого истерзанного юноши и похожего на привидение Фейрана, так же как и вчера, и день, и неделю назад рядом с его постелью, обессилено опустившего на нее голову, но не отпустившего руки Айсена, - поколебало бы и самого закоренелого циника!
Лекарь молча наблюдал, как Ожье осторожно касается волос юноши:
- Малыш, как же так…
Ресницы затрепетали в ответ на прикосновение, и Фейран отвернулся, чтобы не видеть этого. Только услышал, как шепотом выругался Грие…
Как часто случается в жизни, то чего мы страстно желаем и ждем, становится лишь новым испытанием. К тому времени, как баржа добралась до порта, Айсен крохотными шажками вышел из летаргического, больше напоминающего смерть состояния, но о выздоровлении говорить пока не приходилось. Организм не принимал пищу, в желудке не задерживалось ничего, кроме пары глотков, и юношу рвало кровью. Сражаясь с последствиями тяжелого отравления - что самим ядом, что передозировки противоядием, Фейран старался не думать о других страшных симптомах, которые видел.
Не получалось. Хотя Айсен приходил в сознание все чаще, а не просто несколько раз открывал глаза, но ни на что окружающее не реагировал, и казалось, что даже если он и поправится физически, то разум к юноше уже не вернется. Пытаясь поймать застывший мутный взгляд запавших синих глаз, Фейран по-прежнему не мог уловить ни одного утешительного знака. Слабую реакцию и движение зрачков приходилось считать уже чудом… Что если остаток дней Айсен проведет, пребывая в таком подобии жизни, взирая на мир бессмысленным тусклым взором?
Конечно, нет ничего странного в том, что человек может не выдержать мук и сойти с ума. И в каком бы состоянии не остался Айсен, Фейран не станет любить его меньше…
Но видеть любимого таким было физически больно! Его мальчик должен быть счастлив, должен радоваться жизни, снова улыбаться, петь и задыхаться от желания! В его глазах должно купаться солнце, а не стынуть безжизненная пустота…
Фейран вряд ли отдавал отчет в том, что они перешли на корабль и в присутствии Грие, хотя указал, что необходимо забрать и сам перенес юношу на новое место, вновь занимая свою бессменную вахту подле него и в качестве врача, и в том числе, оттаскивая от края способом, доступным любому человеку. Он говорил с юношей, не уставая повторять запоздавшие признания в любви и просьбы о прощении, целовал тонкие руки, с которых медленно сходили следы пыток и холодные безответные губы, гладил виски и шептал безумные обещания…
Когда у Айсена стал подниматься жар, Фейран даже обрадовался - это значило, что организм борется и пытается восстановиться. Слушая стоны и метания юноши, он говорил себе, что это означает возвращение к жизни. Жар становился сильнее, лихорадка уже сжигала его. Айсен бредил, но это тоже было в каком-то смысле добрым знаком, потому что значило, что память есть, что она тоже жива, а разум если и поврежден, то не безнадежно.
Однако, неизвестно, что было легче: когда юноша раз за разом возвращался в кошмар пыточного каземата, или начинал биться, со слезами умоляя хозяина сжалиться и не трогать его, только сегодня, один разочек… Воскрешая в памяти мужчины подробности каким и после чего Айсен попал в его дом впервые: Магнуса ли он так умолял, или кого-то до того?
Или когда юноша беспомощно шептал:
- За что, любимый?… В чем я виноват перед тобой…
- Прости, прости меня, солнышко мое! Прости! - Фейран менял компрессы, натирал виски уксусом и обтирал исхудавшее тело от пота, поил лекарством, после чего садился на свое место и говорил с мальчиком, лишь бы Айсен слышал его голос и успокаивался.
Ожье смотрел на все это и изумлялся: лекарь сам уже был на пределе, непонятно на чем держался и то, что он не еще не слег сам, казалось невероятным.
Но, нельзя не признать, что несмотря чудовищное испытание, выпавшее на их долю, он смотрел на этих двоих с нескрываемой завистью!
Там, где он находился - не было ничего. Ни света. Ни тьмы. И его самого тоже не было. Абсолютно ничего не было. Лишь иногда возникал голос, смутно знакомый.
Он доносился словно из неведомой безграничной дали. Однако почему-то это казалось важным, хотя он не сознавал почему, что это за голос, что за слова, что за смысл их наполняет, и откуда они исходят.
Не осознавал вообще, даже кто он сам. Это вполне устраивало. Странное ощущение… Он не хотел ничего знать, не хотел помнить, хотя почему именно - не помнил тоже… Просто не хотел.
Значит, причина была, а раз он не помнит и ее тоже, - не нужно помнить все это! Почему?…
Но голос не уходил. Он возникал и пропадал, временами все же оставляя его одного в прежней пустоте. Голос был разным: иногда отчаянным, прерывающимся, иногда усталым и грустным, иногда тревожным, заклинающим или щемяще-нежным… Но он всегда звал, не давая сдаться и раствориться в небытие полностью.
Голос побуждал его, будоражил, вызывая болезненный отклик. Он словно бы рождался с первыми словами, и тем страшнее было умирать с последними. Он хотел, чтобы голос наконец замолчал и вернулся покой…
Или чтобы этот голос был всегда! Но тот по-прежнему оставался слишком далеко. Не дотянуться… Голос приходил откуда-то извне, разгоняя холодную тьму, - он обрадовался, когда смог понять все это.
Так появились первые понятия: холод, тепло, тьма, внутри и снаружи. Внутри не было ничего, кроме тьмы, и тогда он попытался выйти наружу. Туда, где был голос, навстречу… Омертвевшие тяжелые веки удалось приподнять едва-едва, но даже в эту щель чуть шире волоса хлынул свет, ошеломивший настолько, что он вновь перестал существовать на какое-то время.
И снова приходилось идти на голос: так долго, так трудно…
Он пробудился снова от зовущих его звуков, ставших жизненно необходимым.
Жизнь… Это все называется жизнью… Когда-то он это уже знал.
Жизнь. Смерть. Время.
Теперь у голоса появилось лицо. Встревоженное изможденное лицо со светлыми ореховыми глазами, в которых тоже стыла смерть. Он не был уверен, что это не отражение его собственной. И попытался вспомнить, что это должно вызывать страх.
Страх.
Стон…
