– Моя смерть – ничто, моя госпожа Едогими. По сравнению с вашей. Сегодня. Хотя нет, вы не умрёте сегодня. Токугава привяжет вас к псу перед своим дворцом, и так вы проведёте остаток своих дней.
Асаи Едогими больше не улыбалась.
– Ты не будешь одинок. Я посажу рядом с твоей головой голову Иеясу и головы многих других. Сегодня. В этом я клянусь. Принесите хлысты.
– Нет, моя госпожа мать, – вмешался Хидеери. – Он пришёл как заложник, и мы уже нарушили условия. Он предал нас, предал вас лично, но он уже пострадал за это. Сегодня он умрёт. Так пусть он умрёт с честью. Это закон самураев.
– Я не дам ему права на сеппуку, – произнесла Едогими, губы её были гневно поджаты.
Хидеери поклонился:
– Быть по сему, мой госпожа мать. Так оно и должно быть, ведь Иеясу обезглавил Исиду Мицунари. Но пусть он умрёт как мужчина, а не как животное, с почестями, надлежащими самураю. Мой господин Юраку, позаботьтесь об этом. Моя госпожа мать, проводите меня в усыпальницу моего отца, где мы вместе помолимся.
Едогими помедлила, не сводя глаз с Уилла.
– И всё же я сама подниму шест с твоей головой на вершине, Андзин Миура, – сказала она. – Не сомневайся.
Он погружался в купальный чан – глубже, глубже, глубже. Вода плескалась у его подбородка, готовая рвануться в лёгкие. Открытые раны на спине нестерпимо горели, словно ещё один мучитель тёр ему спину проволочной мочалкой. Но это было великолепное чувство, потому что он смывал с себя всю эту грязь.
Он уже был чист. Две девушки, мывшие его, ожидали по бокам чана с мягкими полотенцами в руках. Потому что ни одного самурая нельзя казнить, не дав ему предварительно очиститься телом и душой.
Он погрузился в почти кипящую воду ртом, затем носом. Только глаза его оставались над водой, пока он в задумчивости рассматривал комнату. За спинами девушек, сунув руки в рукава кимоно, его терпеливо ожидал Ода Юраку, поведавший, конечно, на своём веку много смертей – как естественных, так и насильственных. Некоторые поговаривали, что он был вместе с великим Нобунагой, когда тот совершил сеппуку, не пожелав сдаться предателю Акечи Мицухиде. Да, он наверняка присутствовал и тогда, когда умер наконец Хидееси, когда его живот превратился в море зловонной грязи. Это были самые великие люди, смерти которых он стал свидетелем. Но ведь были и другие. Он был тогда в павильоне в Киото, когда расстался с головой Полицейский – Исида Мицунари. Он сидел тогда не далее чем метрах в двадцати от Андзина Миуры, рассматривая его с абстрактным интересом.
Теперь они будут вместе до конца. Но Юраку не должно бы это так интересовать. Он повидал столько смертей великих мужей, что ему до смерти какого-то англичанина?
Действительно, что? Он не видел старика с того дня, как его впервые привели сюда. Теперь уже трудно вспомнить, что Юраку сказал в тот вечер, стоя у окна и всматриваясь в лагерь Токугавы. Это были странные слова – слова, свидетельствующие о каких-то общих интересах. Но в то же время Юраку и пальцем не пошевелил, чтобы воспрепятствовать его заточению, и ни разу Юраку не навестил его, пока он висел в камере все эти недели. До этого самого дня, когда его назначили руководить казнью Уилла.
Может быть, его интерес был того же рода, что и интерес его племянницы, озабоченной тем, что англичанин мог умереть плохо. Уиллу пришло в голову, что такая возможность занимала их всех – что его, кричащего, возможно, придётся тащить на крепостную стену силком и там держать за руки и за ноги, пока ему будут отрубать голову. Они ожидали, что он испугается. Даже стражники, стоящие у дверей, ожидали, что он испугается, и поэтому наблюдали за его омовением с таким интересом.
Он мог бы снова предать их всех. Всё, что для этого нужно, – это открыть рот и сделать вдох. И заставить себя продолжать вдыхать. Это не займёт много времени. Всё же это будет недостаточно быстро, и вот тогда они действительно выволокут его из воды и приведут в чувство. Это немыслимо. Немыслимо было предать свою самурайскую честь хоть чем-то подобным. И особенно теперь он должен хранить своё достоинство. Через несколько минут ему придётся шагнуть из ванны и спокойно стоять, пока девушки вытрут его, облачат в кимоно, завяжут пояс. А потом он пойдёт вслед Юраку, взберётся по многим лестницам на крепостную стену, где в последний раз взглянет на идущих в бой солдат Тоетоми. Теперь это произойдёт уже скоро. Хотя он по-прежнему находился глубоко в подземелье башни Асаи. вокруг он чувствовал и слышал потаённые шумы готовящейся к битве армии. Но не только это, значительно больше. Это он тоже чувствовал. Здесь тоже осуществлялся какой-то план. Тоетоми поставили все на один-единственный день, поэтому наверняка они понастроили хитроумных планов, чтобы обеспечить победу. Как они этого добьются? Подкупив одного из даймио Токугавы, как Иеясу подкупил перед Секигахарой Кобаякаву?
Он не думал, что это принесёт им большую выгоду. Да его это и не очень-то интересовало. Потому что глаза его навсегда закроются ещё до того, как они пойдут в атаку.
В дверь постучали, и стражник впустил одну из горничных Едогими.
Она поклонилась.
– Моя госпожа Едогими приказывает привести англичанина наверх, мой господин Юраку.
– Передай принцессе, что это будет тотчас выполнено, – ответил Ода Юраку.
Она вновь поклонилась, скользнув взглядом по человеку в ванне. Потом тихо выскользнула, и дверь тихо закрылась.
Время умирать. Уилл поджал ноги, опустился на колени, потом встал. Вода ручьями хлынула с его тела, и девушки с полотенцами шагнули вперёд. Он вылез из ванны, ощутил на себе их руки. Какие они маленькие. Какой огромный он сам. Может быть, они ждали именно этого. Посмотреть, изменится ли он в смерти. Будет ли в его теле больше крови, чем в их телах.
Но они ни секунды не сомневались в том, что он умрёт. Стражники опёрлись на свои копья, разглядывая его с интересом. Но без насторожённости. Потому что он был приговорён, и надежды на спасение у него не было, потому что он принял этот приговор и смирился с судьбой. Разве не так ведут себя самураи? Во всяком случае, японские.
Но он не был японцем. Мягкая ткань под тонкими пальчиками двигалась вверх-вниз, туда-сюда. Он взглянул сверху вниз на две черноволосые головки и, не поднимая головы, на ноги Юраку. Он был англичанином. Кодекс чести английского джентльмена тоже включал достойную смерть – встать на колени, опустить голову на плаху. Отпустить какую-нибудь шутку в адрес палача, какое-нибудь остроумное замечание священнику. Простить своих врагов и помахать толпе рукой.
Но он даже не был английским джентльменом. Уилл Адамс, корабельный плотник из Джиллингема, что в Кенте. Человек, которого Джон Сэйрис даже не пустил бы в свой дом там, а Англии. Какое ему дело до церемонии расставания с жизнью джентльмена или самурая? Если уж ему суждено умереть, то он заберёт с собою на тот свет и своих врагов, заставит их убить его на его собственных условиях.
У него не было никакого оружия, кроме этих двух девушек, вытиравших теперь его ноги. А Ода Юраку? В заложники не годится. Юраку в такой ситуации предпочтёт умереть, а стражники убьют его без всяких угрызений совести. Поэтому его оружием может быть только человеческое тело.
Дальше он действовал, не задумываясь. Нагнувшись, он сгрёб в каждую руку по девушке, словно они были не больше чем маленькими детьми. Да они и были ими. Закричав, он швырнул их в опешивших стражников и прыгнул одновременно на Оду Юраку.
Старик удивлённо смотрел на него, но в его глазах, как и предполагал Уилл, не было страха. Но не было в них и отвращения. Он отступил на шаг, уворачиваясь от рук Уилла, а стражники, стряхнув девушек, подняли копья.
– Держи, Андзин Миура, – крикнул старик и, вытащив длинный меч, подал его рукоятью Уиллу.
И какой меч! Эфес светился даже в этом тусклом свете – так много было бриллиантов. А шнур, обвивавший рукоять, был прекрасен на ощупь, мягок, удобен для ладони. Возможно, Нобунага и сам когда-то держал этот меч. Когда-то пользовался им в бою.
Первое копьё уже метнулось к его животу. Он втянул живот, отступая назад, и рубанул сверху вниз. На глазах у онемевшего от ужаса воина сталь прошла сквозь древко копья, как сквозь масло. Уилла занесло вправо вслед за клинком, но ему удалось развернуться на подошвах, как учил когда-то Тадатуне. Он с шипением вытолкнул воздух из лёгких, вдохнул через нос и начал второй поворот; теперь его меч мелькнул по кривой снизу вверх. Обезоруженный солдат судорожно схватился за собственный меч; он стоял перед своим товарищем, который не менее судорожно пытался из-за его спины увидеть, что же происходит, чтобы самому ударить копьём.
И он видел, как умер его товарищ. Меч вошёл в него слева, на миллиметр выше нагрудного панциря, перерубил тесёмки, соединяющие его с наспинной пластиной, и погрузился в тело. Кровь фонтаном ударила из все ещё бьющегося сердца, и стражник умер, не издав ни звука.
