Нет, и в их дружбе посредником было наслаждение» [перевод С. Ошерова].
Следует упомянуть, что Федр (Платон, «Пир», 179е ел.) в своей речи об Эроте изображает дело противоположным образом, делая Патрокла любящим, а более молодого и пригожего Ахилла любимцем.
Однако мы можем привести и другие доказательства, опровергающие утверждение, будто гомеровский эпос ничего не знает о гомосексуализме. Уже Гомер говорит не только о похищении фригийского царевича Ганимеда («Илиада», хх, 231), ясно давая понять, что причиной тому была его прекрасная фигура, но и об оживленной торговле мальчиками, которые главным образом покупались или еще чаще похищались финикийскими капитанами, чтобы пополнить гаремы богатых пашей («Одиссея», xiv, 297; xv, 449; ср. Movers, Phonizien, ii, 3, 80). Когда Агамемнон и Ахилл приходят, наконец, к примирению, Агамемнон предлагает последнему некоторые почетные дары, среди которых — несколько благородных юношей («Илиада», xix, 193). Если боевая колесница Ахилла зовется «священной» («Илиада», xvii, 464), то, как заметил уже Негельсбах, «тем самым обозначен священный характер дружбы между воином и его возницей» (Нотеrische Theologie, S. 50).
Таким образом, гомосексуализм встречается уже в древнейшую эпоху, от которой до нас дошли некоторые известия о греках. Наскальная надпись с острова Фера (ныне — Санторин) в Кикладах достаточно хорошо показывает то, как посредством официальных документов чувственная практика гомосексуализма передавалась потомкам. Положение дел оставалось неизменным до самого конца античного мира, и в историческом очерке необходимо упомянуть лишь отдельные фазы развития.
Важной вехой является имя Солона (Эсхин, Tim., 138; Charicles, ii, 262 ел.), который, сам будучи гомосексуалистом, издает важные законы, регулирующие практику педерастии, предусмотрев в первую очередь то, что раб не может вступать в связь со свободнорожденным мальчиком. Из этого вытекают два вывода: во-первых, законодатель признал педофилию в Афинах, и во-вторых, законодатель не желал, чтобы чувство собственного превосходства свободнорожденного умалялось из-за интимных связей с рабом. Кроме того, были изданы законы (Эсхин, Tim., 13-15), имевшие своей целью оградить не достигшую совершеннолетия свободнорожденную молодежь от злоупотреблений. Другой закон лишал гражданских прав тех, кто склонял свободных мальчиков к профессиональной продаже собственных прелестей; проституция не имеет ничего общего с педофилией, о которой здесь идет речь и в которой мы всегда должны видеть добровольные, основывающиеся на взаимной привязанности отношения.
Далее, эти законы Солона касались лишь полноправных афинских граждан, тогда как великое множество ксенов, т.е. переселенцев-неафинян, имело в этом отношении полную свободу. Ввиду этого действенность законов довольно рано оказалась под вопросом; даже суровость[161] наказаний не слишком устрашала, так как всегда оставалась лазейка в виде прoфaoic фiлiac, т.е. заявления о том, что «это было сделано из любви», а юноши, разумеется, выбирали сиюминутную выгоду, не слишком беспокоясь об утрате гражданских прав, потенциально угрожавшей им в отдаленном будущем. Однако то, что эти законы писались вовсе не для того, чтобы нанести удар по педерастии как таковой и даже по ее организованным и профессиональным формам, явствует из того факта, что само государство облагало налогом тех, кто поставлял мальчиков и юношей любовникам, так же, как и содержателей женских публичных домов (Эсхин, Tim., 119).
Диоген Лаэрций (Xen., Mem., И, 6, 28) говорит, что Сократ, будучи мальчиком, стал любимцем своего учителя Архелая, что подтверждает и Порфирий, который замечал, что семнадцатилетний Сократ не отверг любви Архелая, так как в ту пору ему была присуща большая чувственность, которую впоследствии ему удалось преодолеть благодаря усердной духовной работе.
Ксенофонт вкладывает в уста Сократа такие слова: «Возможно, я был бы способен помочь тебе в поиске добрых и благородных юношей, ибо я знаю толк в любви; когда я полюблю человека, всем своим сердцем, я стремлюсь к тому, чтобы и он меня любил, желая его — чтобы и он меня желал, желая находиться с ним — чтобы и он искал моего общества».
В «Пире» Платона (177d, 198d) Сократ говорит: «Я сознаюсь, что знаю толк ни в чем ином, как в любовных делах» и «Я утверждаю, что весьма сведущ в делах любви»; с этими заявлениями хорошо согласуются некоторые отрывки из «Пира» Ксенофонта (i, 9, iii, 27), например: «Не припомню такого времени, когда бы я не был в кого-нибудь безумно влюблен», или описание красоты Автолика, цитировавшееся выше.
Воздействие, которое произвел на Сократа сидящий рядом с ним Критобул, описывается следующим образом (Xen., Mem., i, 3, 12): «Случилась ужасная! вещь. Мне пришлось тереть плечо пять дней подряд, словно после укуса тарантула, и мне казалось, будто в самом костном мозге я различаю боль, которую причиняет тарантул».
Неужели все это слова человека, отвергающего чувственную сторону любви? Из платоновского «Алкивиада I» и «Пира» явствует также, что красота Алкивиада произвела на Сократа огромное и глубокое впечатление.
Конечно, существуют некоторые отрывки, в которых Сократ не только не восхваляет чувственную любовь к юношам, но даже пытается отговорить от нее своих друзей. Один из них содержится в беседе Сократа с Ксенофонтом, где дается предостережения от поцелуев с юношей: «А красавцы при поцелуе разве не впускают что-то [подобно тарантулу]? Ты не думаешь этого только оттого, что не видишь. Разве ты не знаешь, что этот зверь, которого называют молодым красавцем, тем страшнее тарантулов, что тарантулы прикосновением впускают что-то, а красавец даже без прикосновения, если только на него смотришь, совсем издалека впускает что-то такое, что сводит человека с ума?... Нет, советую тебе, Ксенофонт, когда увидишь какого красавца, бежать без оглядки» [перевод С. И. Соболевского].
С другой стороны, невозможно скрывать, что сама греческая античность не особенно верила в то, что педофилия Сократа была чисто интеллектуальной; для нас это обстоятельство является решающим, так как люди, живущие в интересующую нас эпоху или близкие к ней, находятся в гораздо более выгодном положении для того, чтобы вынести существенно лучшее суждение, чем мы с нашими весьма и весьма фрагментарными сведениями. В юмористической комедии Аристофана»Облака», где Сократ высмеивается всеми мыслимыми способами, мы найдем не один намек, из которого можно заключить, что наставник (Сократ) был склонен к грубым чувственным формам педофилии.
Подведем итог: Сократ, как истинный эллин, всегда смотрел на красоту мальчиков и юношей широко открытыми глазами; доверительное общение с эфебами было для него совершенно необходимым, однако сам он, насколько возможно, воздерживался от того, чтобы переводить эти отношения в телесную плоскость. Он был готов отказываться от чувственного потому, что его несравненное искусство «настройки» юношеских душ и подведения их к наивысшему возможному совершенству служило ему достаточным возмещением отказа от чувственности. Такую силу воздержания он стремился поставить перед другими как идеал; то, что он требовал ее ото всех, не только не подтверждается источниками, но и противоречило бы мудрости «мудрейшего из греков».
Мы начнем с критян, ибо, по Тимею (Ath., xiii, 602f), они были первыми греками, которые любили мальчиков. Прежде всего следует помнить, что, согласно Аристотелю (De republica, ii, 10, 1272), государство на Крите не только терпело любовь к мальчикам, но и регулировало ее практику, чтобы избежать перенаселенности. Насколько глубокие корни были здесь у любви к мальчикам, вытекает из того факта, что критяне приписывали похищение Ганимеда — которое, по единодушной традиции, было совершено Зевсом, — своему древнему царю Миносу, о чем можно было прочесть в «Истории Крита» Ахемена (Ath., xiii, 601e).
Был ли похитителем Ганимеда Зевс или Минос, несомненно, что на Крите, как и во многих других греческих государствах, похищение мальчиков долгое время было устоявшимся обычаем[162]. Умыкание мальчиков на Крите засвидетельствовано многими авторами: полнее всего оно описано Эфором Кимским (Страбон, х, 483Г; ср. также Плутарх, De lib educ., llf; Платон, «Законы», viii, 836), который составил обширную «Историю греков», охватывавшую события с древнейших времен до 340 г. до н.э.
«Любовник (eрaotnc) предупреждает друзей дня за три или более, что он собирается совершить похищение. Дли друзей считается величайшим позором скрывать мальчика или не пускать его ходить определенной дорогой, так как это означало бы их признание в том, что мальчик недостоин такого любовника. Если похититель при встрече окажется одним из равных мальчику или даже выше его по общественному положению и в прочих отношениях, тогда друзья преследуют похитителя и задерживают его, но без особого насилия, только отдавая дань обычаю; впрочем, затем друзья с удовольствием разрешают увести мальчика. Если же похититель недостоин, то мальчика отнимают. Однако преследование прекращается тогда, когда мальчика приводят в «андрий» похитителя. Достойным любви у них считается мальчик, отличающийся не красотой, но мужеством и благонравием. Одарив мальчика подарками, похититель отводит его в любое место в стране. Лица, принимающие участие в похищении, следуют за ними; после двухмесячных угощений и совместной охоты (так как не разрешается долее задерживать мальчика) они возвращаются в город. Мальчика отпускают с подарками, состоящими из военного убранства, б, ыка и кубка (это те подарки, что полагается делать по закону), а также из многих других предметов, настолько ценных, что из-за больших расходов друзья помогают, устраивая складчину. Мальчик приносит быка в жертву Зевсу и устраивает угощение для всех, кто возвратился вместе с ним. Затем он рассказывает о своем общении с любовником, доволен ли он или нет поведением последнего, так как закон разрешает ему в случае применения насилия или похищения на этом празднике отомстить за себя и покинуть любовника. Для юношей красивой наружности или происходящих от знатных предков позор не найти себе любовников, так как это считается следствием их дурного характера... [Похищенные] получают почетные права: при хоровых плясках и состязаниях в беге им предоставляют самые почетные места и разрешают носить особую одежду для отличия от других — одежду, подаренную им любовниками; и не только тогда, но даже достигнув зрелости, они надевают отличительное платье, по которому узнают каждого, кто стал κλεινός; ведь они называют возлюбленного κλεινός, а любовника — φιλήτωρ» [перевод Г. А. Стратановского]. Похищение мальчиков было издревле принято также в Коринфе, о чем Плутарх (Amat. narr., 2, 772f) излагает следующую поучительную историю: «Сыном Мелисса был Актеон, самый прекрасный и скромный из своих сверстников, так что очень многие желали его, но больше всех Архий, чей род восходил к Гераклидам и который выделялся среди коринфян богатством и могуществом. Поскольку мальчик отказывался прислушаться к его уговорам, Архий решил похитить его силой. Во главе отряда из друзей и рабов он явился к дому Мелисса и попытался увести мальчика. Но отец и его друзья оказали жестокое сопротивление, на помощь им пришли и соседи; переходя во время схватки из рук в руки, мальчик получил смертельную рану и умер. Отец поднял мертвое тело мальчика, отнес его на рыночную площадь и показал коринфянам, требуя от них покарать виновника его гибели. Народ симпатизировал ему, но ничего не предпринял. Тогда несчастный отец отправился на Истм и бросился со скалы, призвав перед этим на голову обидчика отмщение богов. Вскоре после этого государство поразили неурожай и голод. Оракул объявил, что это гнев Посидона, которого можно умилостивить, лишь искупив смерть Актеона. Когда Архий, бывший одним из послов к оракулу, услыхал это, он не вернулся в Коринф, но отплыл в Сицилию и основал город Сиракузы. Здесь он стал отцом двух дочерей Ортигии и Сиракузы и был убит своим любимцем Телефом».
