Лев Филатов
Наедине с футболом
Людей, пишущих о футболе, пуще всего стращают подозрениями в симпатиях и пристрастиях. Каждое их слово взвешивают и выверяют, кажется, с единственной целью докопаться, за кого или против кого оно, чтобы открыть в авторе болельщика и тут же привести в движение тяжелые, на гусеничном ходу, обвинения в необъективности, односторонности, чуть ли не в злонамеренности… Предупрежденный об этом молодой репортер, когда ему доверяют футбольную заметку, надевает белый халат, резиновые перчатки и дезинфицирует авторучку. И все равно редактор смотрит на него с опаской и старается разминировать написанное:
– Что-то ты о голубеньких больше сказал, чем о полосатых, да и теплее…
– Но они же играли лучше…
– Это неважно, для нас все равны.
Редактор-то знает, что в футболе все равны не бывают. Но ему осточертели телефонные звонки по утрам с высосанными из пальца упреками за пристрастия, и он, прекрасно понимая, что все равно невозможно предусмотреть, как будет истолкована та или иная фраза, старается вычеркнуть хоть что-нибудь.
Журналисту простят малограмотность, сухомятку, вранье, но только не предпочтение одной из команд. И как-то уже утвердилось, узаконилось, что его деловая квалификация измеряется умением держать ухо востро, или, деликатно, необидно выражаясь, – тактом. Любому человеку в радость говорить о футболе первое, что взбредет на ум, все отводят душу в восторгах и брани. А журналист пусть поостережется, пусть не играет с огнем, никаких вольностей!
Вынужденный подавлять чувства, журналист углубляется в механику игры, начинает искать и различать в ней скрытое от непосвященных и привыкает любой матч расчерчивать на грифельной доске. И тогда цепенеет редактор, будучи не в силах разобраться в хитросплетениях комбинированного метода обороны, противопоставленного игре без фланговых форвардов, и читатель, боясь попасть впросак, помалкивает, польщенный, что с ним разговаривают как с «кандидатом футбольных наук», ну а те, кого именуют специалистами, возбуждаются и рвутся в дискуссию. После такого чтения забывают, какая команда победила и какая проиграла; разыгранная на зеленом газоне драма становится спорным чертежом, и все погрязают в технических подробностях. Добродушный мяч, вся таинственность которого в том, что он круглый, выдают за сложную многоугольную нерешенную фигуру.
Я думаю, что перевод футбола из области открытых чувств в мир дотошного исследования – это и есть ответ прессы на запрет симпатий. В живости изложения, несомненно, что-то при этом теряется. Но футбольному делу, тем не менее, такой поворот кстати. Футболу подсунули сильно увеличивающее зеркало. За великим иллюзионистом стали подглядывать, его чудеса стали разоблачать. Аудитория, некогда простодушная и доверчивая, ныне уже не клюет на старые прозрачные фокусы, ей подавай чистую работу! Да и век такой, что не модно пробавляться сказками и сантиментами…
Все это так. Но не затухают вулканические кратеры стадионов, и по-прежнему ни с чем не сравнимы вскрики ста тысяч душ.
Голосов журналистов в этом громовом хоре не обнаружишь. Они сидят молча, насупившись и в самые патетические моменты утыкаются в свои блокноты и строчат. Прекрасный по выразительности скорбный вздох в их заметках фиксируется так: «На 26-й мин. К. с 14 метров бьет выше перекладины». Только и всего.
Кто-то может предположить, что так же деловиты и спокойны тренеры играющих команд. Напрашиваются книжные аналогии с рулевым, который «твердой рукой держит штурвал». Было время, когда меня тянуло посидеть рядом с ними на лавочке, думал, что открою в их поведении, реакции, репликах какие-то тайные тонкости. Сидел, наблюдал, слушал. И что же? Полтора часа они маются, словно отбывая наказание, свою команду видят хороводом безгрешных ангелов, а команду противника – шайкой закоренелых разбойников; судья, кто бы он ни был, – против их команды; грубость чужого игрока – бандитизм, грубость своего – нечаянная извинительная оплошность, к которой стыдно придираться; гол в ворота соперника – образец искусства, гол пропущенный – фатальная случайность. Электрическое табло для них как электрический стул. И я перестал ходить на тренерскую скамейку.
Однако оговорюсь: взбудораженные, с красными пятнами на лицах, они через какой-то боковой скрытый перископ видят все как полагается, прямо и верно, и когда придет время спокойного разбора, окажется, что от их внимания ничего не укрылось. И весь матч они помнят, как гроссмейстер шахматную партию, горячечные выкрики забыты, и судья не шельма и противник, оказывается, был не лыком шит. А теперь к их услугам еще и видеомагнитофоны, все переживания они могут проверить.
Вне стихии азарта футбол не футбол. Однажды, став свидетелем, как в судейской комнате Кестутис Андзюлис стоически терпел наскоки еще не остывшего тренера проигравшей команды, я спросил, как ему удается сохранять самообладание. «А я его жалею», – ответил Андзюлис. В самом деле, человек, попавший во власть безотчетных чувств, как в беду, беззащитен, и его можно пожалеть, тем более что это у него пройдет.
Словом, в штормовых волнах матча только судье и журналисту полагается все видеть, все слышать и не давать воли чувствам. И тот и другой – не схимники, им ведома футбольная любовь. Их выручает занятость делом. Журналист, если ему вдруг захочется всласть поболеть, умоляет, чтобы ему не поручали писать отчет об этом матче. Ну, а если все же поручат, он, тяжко вздохнув, усилием воли переводит стрелку и обнаруживает, что мысли его уже побежали по иному пути, вокруг иные дали, станции и пейзажи. Разумеется, я говорю о порядочном, умелом журналисте. Тот же Андзюлис рассказывал мне, как он побаивался, когда впервые выходил судить матч с участием команды, которой с юных лет симпатизировал, и как тут же вылечился, потому что на поле мгновенно возникли осложнения, его «симпатии» вели себя не лучшим образом и срочно пришлось принимать меры.
Так, выходит, журналист сродни телеграфисту, бесстрастно отстукивающему донесения? Но ведь журналистов для футбола не выращивают искусственно в колбах, они заявляются в редакции со своим безответственным болельщицким прошлым! Вся штука в том, чему их учит футбол…
Было это давно, как в другой жизни. Выпал день, когда мальчишке некуда было податься. В Фуркасовском переулке находился тогда динамовский магазин спортивных товаров. В витрине висела афиша, извещавшая, что сегодня матч на первенство Москвы команд мастеров «Динамо» и «Спартака». Человек сведущий мигом смекнет, что дело было самое позднее в 1935 году, до начала клубных чемпионатов страны. Да, именно тогда. К счастью, мальчишка наскреб денег на самый дешевый билет. Он втиснулся в трамвай и покатил к Петровскому парку. И вот перед ним на зеленом просторе две команды: одна в бело-голубом, другая – в красно-белом. А мальчишка сам гонял мяч, только живя на даче, и ровным счетом ничего не знал о так называемом большом футболе. И никого нет рядом, кто бы ему объяснил. И он глазеет на первый в его жизни настоящий матч.
Вот что он тогда увидел. Бело-голубые играли лучше и забили два гола. Потом кто-то из них задел вратаря красно-белых, и того под руки увели с поля. Вышел вместо него молоденький, худенький парнишка, ну точь-в-точь такой же, какие учились в его восьмом классе. Не в восьмом, так в десятом наверняка, и уж во всяком случае не похожий на остальных здоровенных толстоногих «дядек», бегавших по полю. И было за этого парнишку боязно и хотелось, чтобы его не обидели. А он знай себе прыгал, ловил мяч, и с трибун ему хлопали.
Футбол приглянулся мальчишке. Вскоре он снова купил билет в магазине в Фуркасовском переулке и опять попал на красно-белых. И тут в его душе шевельнулась симпатия. Он помнил, что в прошлый раз они проиграли, помнил, как доблестно отбивал мяч худенький вратарь. Никакие имена ему ничего не говорили, хотя играли тогда и братья Старостины, и Леута, и Степанов… Началось с жалости и с того вратаришки, фамилии которого он так и не узнал. И родился на свет божий еще один болельщик «Спартака».
Когда сейчас я вспоминаю об этом, то понимаю, что если бы в тот далекий день проиграли бело-голубые и «подбили» бы их вратаря, то я столь же естественно мог бы стать болельщиком «Динамо», поскольку иными аргументами не располагал. Вот ведь как своевольничает случай, вся болельщицкая биография перевернулась бы, все переживания разместились бы по годам совсем иначе!..
Но никто не жалеет, что он симпатизирует той, а не другой команде. Не жалею и я. Красно-белые жили размашисто, крупно, драматично и на протяжении многих лет обеспечивали меня всеми, какие только возможны в футболе, переживаниями.
Было время, когда я, уже став журналистом, старательно стремился то скрыть свои симпатии к «Спартаку», то подчеркнуто сердито, с преувеличениями его критиковал. Теперь и это ушло, и я с легкой душой признаюсь в том, что некогда смотрел на зеленые поля через красные с белой полоской стеклышки. Став делом, о котором ежедневно размышляешь, говоришь, пишешь, футбол передо мной раздвинулся, вырос, оказался куда богаче, многолюднее и пестрее, чем прежде, – сквозь одну красно-белую полоску спектра уже мало что можно разглядеть. Сильный футбол увлекает в любом исполнении, его ищешь, разъезжая по разным городам и странам, симпатизируя то той, то другой команде, то «Торпедо», то «Арарату», то «Динамо» киевскому, то тбилисскому… Когда-то я не доверял людям, слишком громко, будто хвастаясь, заявляющим, что они «болеют за хорошую игру». И сейчас знаю, что для многих это удобная и, как им кажется, респектабельная отговорка. Но что это вообще возможно – верю. И благодарен за это своей профессии. Не одни чувства, но и знания руководят нашими симпатиями. Болельщицкая субъективность оборачивается для журналиста ограниченностью, узостью, убогостью – всем тем, от чего скособочивается перо. Объективность журналиста – не притворство, не камуфляж, это его свобода, его квалификация.
