Соколов прошел метров десять и оглянулся. Он снял руку с руля, помахал ею, и Калныньш увидел ямочку на его гладкой матовой щеке.
— Ну как? — крикнул он. — Скрипишь, ветеран? До встречи!
Потом он ругал себя за эту выходку. Ругал за то, что истратил на фразу минимум три вдоха и три выдоха. А все это секунды и метры. Впрочем, спорт — это психология, давить надо, давить на психологию, давить. Такое наше дело.
Он обошел еще двоих — Игоря Николаева и другого темповика, Салькова. Правда, им он ничего не кричал, только они ему: «Во дает! Во ломает! Помрешь, Сокол, не доедешь!» И Николаев, и Сальков могли транжирить дыхание: они шли по своим графикам и не больно торопились.
У финиша стоял Олег Пашкевич и, кусая карандаш, чертил что-то в тетрадке. Он оторопело поднял на Соколова глаза, и даже очки вскинулись на лоб от удивления.
— Ты откуда взялся? О черт, секундомер забыл остановить! Постой, что такое? Час восемь. Ну, Павел, знаешь, ну, удивил… Ты просто не имеешь права сейчас так напрягаться. Дай-ка пульс. Норма! Ну, ты силе-ен.
— Стараемся, — скромно сказал Соколов.
— Я же говорю, он известный темнила! — крикнул подъехавший Игорь Николаев.
…Никакого объяснения он не придумал. Не было у него уважительной причины для трехдневной отлучки со сбора. Не было и не было. Подумаешь, какое дело! Допустим, его отчислят. Отчислят и отчислят. Подумаешь, какое дело! Спорт — штука добровольная. Хочу — занимаюсь, хочу — нет. И никто не заставит. А сборная страны — ну не был он в сборной и не будет. Невелика потеря.
Так утешал себя Андрей Ольшевский, шагая по дороге, ведущей к пансионату, где проходил сбор. За поворотом среди клонящихся на ветру тополей показалось двухэтажное серое здание, и он пошел медленнее и даже остановился и посмотрел, как за забором соседней дачи девчонка, стриженная под мальчика, тоскливо чистит картошку и все оглядывается, оглядывается на террасу, где караулит ее, наверное, мать, а кожура от картофелины разлетается в стороны злыми рывками, и все мимо помойного ведра. Жуткое дело — принудиловка!
Навстречу Андрею шла стайка пацанов в красных майках. Через плечо одного из них висела длинная авоська с мячами. Это шагали на тренировку ребята из детской футбольной команды, которые жили в том же доме, что и велосипедисты, только в другом крыле. Их тренер в первый же день по приезде зашел к гонщикам и предупредил: «Вы, братцы, свои вещички подальше прячьте, особенно мастерские значки, а то у меня такая кодла…» Сейчас этот тренер, маленький и коренастый, с кучерявой челкой, скрывавшей лоб, вперевалочку топал впереди своей «кодлы», и дым сигаретки летел через его плечо, обматывая зловонными синими нитями стриженые головы ребят. Они прошли мимо Андрея — тренер, подмигнув белым рыбьим глазом, а вслед — веснушчатые, лупоносые, с любопытно и уважительно приоткрытыми на Андрея ртами, не окаймленными еще жесткими морщинами натуги и страстей, и последний, тонконогий, как комарик, наступил на волочащийся шнурок кеды, споткнулся, присел, наморщив кнопку, которую хотелось нажать, застенчиво посмотрел снизу вверх и побежал догонять своих. И Андрей понял, что этот тренер просто подлец.
Парни лежали на солнышке, раскинув руки, коричневея буграми мышц. Парни жевали свежий зеленый горох, — вокруг валялись пустые стручки — и тихонько пели. Пели они песню без названия, старую, петую несколькими поколениями велосипедистов и сочиненную не то динамовцами, не то студентами из «Буревестника», не то даже армейцами, хотя вряд ли можно заподозрить в склонности к лирике отчаянно свирепых в гонках и опасно ироничных во все остальное время здоровяков из армейского спортклуба.
Вперед, не плача, смелей крути,
Придет удача к тебе в пути.
Не бойся пота, напор удвой,
Крути, работай, и финиш твой, —
пели парни.
Андрей остановился чуть поодаль и стал насвистывать, а потом подпевать про что, как вначале едешь умно, держишься в хвосте, когда какие-то черти заправляют на подъеме, и как перед самым финишем, где ждет тебя девушка, ты уже второй, но внезапно чей-то эксцентрик рубит тебя по спицам, и ты летишь в кювет и в Москву возвращаешься в обществе врача, а девушка-то, оказывается, не дождалась, ушла с другим, и все это так, но тем не менее — «вперед, не плача…»
Простенькая такая песня, и слова у нее, может быть, даже глуповатые. Только когда поешь ее, будто сам ты мчишься по дороге в стрекоте передач и бликах спиц, и ветер упруго лежит на твоих ключицах, и ближе, ближе и сбывчивее далекое и несбыточное. Такая уж песня.
Крути, работай, и финиш твой.
Они ее допели и, кажется, только тогда заметили Андрея Ольшевского. Калныньш приподнялся на локте и протянул ему жменю гороховых стручков.
— На, кушай.
— Откуда это вы запаслись? — спросил Андрей, вновь чувствуя себя одним из них.
— Дети принесли. Футбольные дети, — неторопливо пояснил Калныньш.
— Где-то натырили, — вставил Игорь Николаев.
— Почему «натырили»? Возможно, им подарили какие-нибудь колхозники.
Николаев насмешливо свистнул.
— Ну что, Андрей, выздоровел дедушка? — как бы мельком поинтересовался Олег Пашкевич. Очки его голубели двумя круглыми кусками неба, и что там, под этим небом, какие там тучи и грозы, понять было невозможно. — Ах, бедный мальчик, у тебя, оказывается, дедуля захворал! — протянул Соколов. — Какое несчастье! Ну что, полегшало старичку?
— Робя, может, он внучонку наследство отписал? — подхватил темповик Сальков, восемнадцатилетний долдон, всегда поддерживающий старших.
— Теперешние старики живучие, — авторитетно сказал Игорь Николаев. — Пока пенсию на сто двадцать лет не израсходуют, на тот свет не торопятся. Моя бабуня в очередь на «Жигули» записалась. «Получу, — говорит, — машину, берегись меня на шоссе — мигом в кувет откомандирую». А вообще, Андрей, может, лекарство какое надо достать? У меня мать в аптеке работает, ты скажи тогда.
— Ладно, — на всякий случай согласился Андрей. — Тогда скажу. — Уши его тихо тлели от вранья. А Пашкевич молчал. Загадочно молчал тренер Пашкевич.
Только после ужина предложил он Андрею пойти погулять.
— На, угощайся. — Он вытащил из кармана и вывалил в ладони Андрея все тот же горох. — Целый день жуем. Задаст мне доктор, что желудки вам порчу!.. Что в Москве в кино идет? Я уж и не помню, когда последний раз был в кино. Ах да, Васька тут Матвеев заезжал, говорил, что «Экипаж». Классная, говорит, картина. Ты не смотрел?
— Это вам Васька про больного деда натрепал?
— Нет, это я сам придумал. Не очень здорово, конечно. Ты, наверное, что-нибудь похитрее припас, да? Васька-то мне сказал все как есть.
— Ничего я не припас.
— Ничего так ничего. — Пашкевич потянулся, расставив острые локти. Тощий, бледный и все время нервно моргает, морща переносицу. Ни за что не скажешь, что был он совсем недавно одним из лучших гонщиков страны. — Нет так нет. Что же мне теперь с тобой делать, как считаешь?
— В каком смысле?
— В том самом. Тебя еще после дисквалификации хотели из команды вывести. Я отбил. А сейчас нет оснований оставлять тебя. Ни малейших оснований у меня нет.
— Так отчисляйте, кто вам мешает!
Олег снял очки и задумчиво потеребил оправу. На тонком его носу отчетливо белели вдавлинки.
— Допустим, даже отчислю. Это проще простого. А мне не хочется. Я думаю о том, что будет года через два, когда сойдут и Сокол и Айвар. Сам знаешь, темповиков у нас много — вон взяли Салькова, буквально с завода взяли, из коллектива физкультуры, и уже готовый гонщик. И еще какой! А спринтеры так не рождаются. Может, раз в десятилетие появляется прирожденный спринтер. Как Сокол. Или как ты. Ты же знаешь, что ты по всем данным спринтер. И Васька недаром над тобой трясется. А ты этим пользуешься и крутишь хвостом. Допустим, даже отчислю я тебя сегодня, а завтра ты, может быть, вообще бросишь спорт, откуда я знаю! Понимаешь, какая ситуация? Как быть — посоветуй.
Андрей пожал плечами: придумал же Пашкевич тактический ход! Хочет свалить ответственность на чужие плечи.
— Слушайте, — сказал он грубо, — что вы мне пилюлю золотите? Что я, маленький? Все равно будет по-вашему, а не по-моему.
— А как по-моему? Что ты думаешь, я семи пядей во лбу? Помнишь, как в одном кино: «Я не волшебник, я только еще учусь». Вот совершил непедагогичный поступок. Наврал ребятам. А если бы они правду знали, думаешь, кое-кто так бы тебе спустил?
— Я вас врать не просил. Отчислять или не отчислять — это тоже дело ваше.
— Ни фига ты не понял! — Пашкевич затряс руками перед лицом. «Ни фига» было страшнейшим его ругательством. — Просто ты безвольный человек и равнодушный. Выигрывать ты любишь, а работать, а тренироваться, как мы когда-то, как тот же Сокол, ты не любишь, вот и все. И можешь себе идти, никто тебя не держит.
