С каким удовольствием вычеркнул бы я их сейчас и заменил другими, не представь я эту «вклейку» документом.
Можно искать объяснение и в элементарном неумении, простительном для сравнительно неопытного журналиста, «выйти на коду» – завершить тему на специально сохраненной, а еще лучше, накопленной в ходе повествования энергии.
Но за неуклюжей надуманностью последних строк я читаю сейчас занимающую меня мысль, что жанру, очень возможно, вовсе и не противоречит объяснение с натурой, когда оно сможет стать объяснением и натуры, и самого себя: достоверность рассматриваемого, по-моему, больше, если и сам пишущий в нем заявлен как характер.
Заказанные редакцией очерки пишутся к назначенному сроку – и в назначенный срок должны выйти журналы. Координируется ли это, однако, с течением информационно перенасыщенной спортивной жизни? Я говорю про саму непрерывность течения, а не только про событийный ее ряд.
Жизнь спортсмена – короткую по общепринятым временным меркам и становящуюся все короче и короче – удобнее, тем не менее, и, главное, вернее изобразить романом. Пусть тоже коротким. Дело не в размерах, а в самом характере жанра.
Очерком, написанным по случаю и к сроку, невольно отсекаешь пространства, необжитые видимой информацией, но столько неожиданностей в себе таящие задолго до того, как тайное станет явным…
Когда-то при своих журналистских началах, при том неотпускающем, непроходящем нетерпении в ожидании обнародования сочиненных тобою строк, я все-таки больше всего огорчался, что в ранний очерк мой про Агеева уже не войдет то, что удалось узнать и понять только после завершения работы. Но тогда еще оставалась надежда на последующие обращения к теме.
Впрочем, и в то лето, когда до выхода десятого – октябрьского – номера журнала оставалось достаточно времени, а тема Агеев – Лагутин вдруг начала звучать по-иному, чем мы ожидали, кто бы предположил, что сезон шестьдесят седьмого года станет для двадцатишестилетнего Виктора предпоследним – и никаким олимпийским чемпионом он не станет, и вообще в Мехико не поедет?
Не понимаю: зачем я забегаю вперед, гоню сюжет, который и без того обеспечен непрерывным напряжением жизни людей, о которых я рассказываю здесь? Почему не рассказываю по порядку?
Наверное, потому, что и тогда все воспринималось не в логическом развитии, а какими-то тревожными скачками – и не сообразишь сразу: как их сейчас воспроизвести?
Не помню, в каком из летних месяцев писал я свой очерк, но точно помню, что накануне я специально с Агеевым не встречался. Видел его только после майского чемпионата Европы в компании спортсменов, только что совершивших поездку на юбилей Комсомольска-на-Амуре. Он был празднично-легкомысленный, раскованный, доступный и вместе с тем обретший необъяснимую значительность. Как заметил один знаменитый молодой писатель: он словно нарочно создан, чтобы стать кумиром молодежи… Когда уже потом все непоправимое произошло и на возвращение в чемпионы да и вообще в бокс надежды для Агеева не оставалось, Валерий Попенченко, раздосадованный не столько Агеевым, вспомнившимся нам в разговоре, сколько мною, по-прежнему восхищавшемуся талантом Виктора, сказал: «А я ведь его еще в шестьдесят пятом, в Берлине, предупреждал, что пожму ему руку не сейчас, когда он чемпион Европы, а только тогда, когда станет олимпийским…»
Но до Олимпиады оставался еще год. И не из-за чего Агееву было беспокоиться. В конце концов, он выдвигался в фигуру, чья популярность могла превзойти все прежние боксерские известности и репутации и даже образовать для бокса зрителя новой – с эстетическим уклоном – формации. А поэтому почему бы и не попредставительствовать, побыть подольше на людях? И Королев не был аскетом, и Попенченко искал для себя круг общения, не только спортом и спортсменами замкнутый.
Кто-то из писавших об Агееве подметил, что когда по дороге, скажем, во Дворец спорта его приветствует множество людей, он здоровается едва ли не с каждым, он всех, оказывается, знает и помнит – это действительно все знакомые с ним люди.
Но ведь уровень общения, наверное, определяет не широкий, а как раз тот наиболее узкий, тесный, непременно существующий и у самого знаменитого человека, круг людей, с которыми он встречается чаще всего, почти домашний круг или заменяющий некоторым домашний.
В кругу таком я чаще видел Агеева, когда спортивные дела его заметно пошатнулись, хотя шансы восстановить равновесие еще оставались. И мне казалось – и до сих пор кажется, – что лидерство Виктора в том кругу было лишь видимым, мнимым. Он, по-моему, чаще попадал под чужое влияние, чем влиял на кого-нибудь сам. Оттого-то, возможно, и трудно было ему в дальнейшем повлиять на ход событий. Но, может быть, мне только так казалось – и я просто ревновал его к этим людям, как ревновал вначале к тем, кто пишет о нем, помимо меня?
Прошло четыре года с момента знакомства нашего с Агеевым – снова предстоял спартакиадный турнир: в далеко не равной, разумеется, степени ответственности и важности, но нам обоим, как ни странно…
К середине лета шестьдесят седьмого корреспондентские обязанности снова свели меня с боксом.
Впрочем, взглянуть на Агеева со служебной колокольни мне пришлось еще в мае – репортажи с чемпионата Европы из Рима проходили через международный отдел, где я тогда работал.
В Рим поехали Тарасов – лишний раз подчеркну спонтанно романную неизбежность повторений, совпадений, пересечений, преследующих меня в моем рассказе, – и Лев Николов, вот уже столько лет освещающий бокс в спортивной газете.
Фотографии к публикуемым отчетам о соревнованиях мы подбирали в отделе иллюстраций сами. И случилось, что поместили портрет боксера, проигравшего накануне и выбывшего из соревнований. А тут еще возник соблазн: поместить снимок Агеева, сделанный фотокорреспондентом Юрием Моргулисом на сборах в Кисловодске, – Агеев изогнулся с поднятым над головой увесистым камнем – оригинальный, как считали мы тогда, снимок. Но мы теперь боялись возможного редакторского гнева – наш редактор Новоскольцев и вообще-то бокс, кажется, недолюбливал, и потом, как всякий редактор, не терпел неосмотрительности и поспешных решений. Ему все-таки доложили о нашей предполагаемой затее. И вдруг вместо ожидаемого разноса: «Агеева – пожалуйста. Этот наверняка выиграет. Я его видел в Мехико – на предолимпийской неделе…» И снимок – не помню только: с камнем или без – появился в газете до финала, которого, кстати, и не было: польский тренер «папаша Штамм» сиял своего боксера Стахурского и пришел в гостиницу поздравить Агеева с чемпионским титулом. («Я даже огорчился, – признался Виктор. – Подумал, что теперь, без финального боя, лучшим боксером чемпионата не выберут». Однако впечатление от предыдущих боев было настолько сильным, что признали лучшим и без финала.)
А Владимир Андреевич через несколько лет, редактируя уже другое издание, рассказывал нам о подвигах Агеева в Мехико с колоритными подробностями, особенно трогательными в устах человека, так и не разобравшегося в тонкостях бокса.
Сам же Агеев, по обыкновению, комиковал, припоминая тот поединок: «Что с ним было делать? Бью, попадаю – он стоит. Я разбежался, зажмурился – и на него…» В застольных разговорах бокс, по его мнению, должен был выглядеть не просто занятным, но и забавным отчасти…
К началу Спартакиады мои услуги были не нужны больше международному отделу. И я мог пригодиться как репортер. Но аккредитация давно закончилась – и Тарасов уступил мне свою, предупредив, что на финал бокса он обязательно придет сам. Но меня-то на бокс как раз и откомандировали в помощь Николову. А самые интересные события в турнире выпали на первый день соревнований.
Агеева жребий опять и сразу свел с Лагутиным – с Лагутиным, окончательно списанным нами после отборочного турнира в Воскресенске.
Агеев и до сих пор говорит, что тогдашнее появление Лагутина и для него было совершенно неожиданным.
Меня когда-то – чуть ли не зимой в год мексиканской Олимпиады – удивило полукомическое, как всегда у него, но не без естественного до грусти раздражения замечание Агеева в том смысле, что лучше бы уж Лагутину, наконец, сойти, закончить и не осложнять Виктору жизнь.
Меня, привыкшего верить во всемогущество Агеева, к которому я, как сейчас осознаю, инстинктивно примазывался, надеясь совершенствовать себя вблизи от настолько выгодной для изучения, постижения, изображения натуры, это не могло не покоробить.
И я спросил тогда: а как он думает – не лучше ли вне всякого турнира устроить им матч с Лагутиным, наподобие такого, в каком оспаривают высшие титулы профессионалы? Или, на худой конец, короткий турнир, какой организовали в сорок девятом для разрешения спора между Королевым и Шоцикасом?
Агеев как-то кротко, печально кивнул и согласился: «Да, и нам самим бы интереснее было…»
