С бака раздается крик: «Льды!» Бросаемся к поручням. Разрозненные небольшие льдины плывут навстречу ледоколу. Не раз видели мы такие невзрачные серые льдины на прудах и реках, но здесь они для нас — предвестники Арктики, и мы следим за ними, не отрывая глаз.
Вскоре «Малыгин» плывет уже среди больших ледяных полей. Тяжелые льдины ударяются о борта ледокола и с шуршанием трутся о них.
Вдали возникают причудливые горные цепи, замки с порталами, готические соборы с тонкими шпилями. Приближаясь, они, к нашему удивлению, не увеличиваются, а уменьшаются в размерах, меняют очертания и в конце концов превращаются в небольшие торосы. Такова обманчивая игра рефракции. В течение всего плавания суждено нам «разочаровываться» в этих выплывающих из тумана ледяных фантомах. Из-за них не раз приходилось стирать с географической карты «открытые» исследователями земли и острова, которых в действительности не существовало.
Льды тяжелеют, и «Малыгин» приступает к работе «по своей прямой специальности». Он с разгона влезает отлого скошенным форштевнем на льдину и раскалывает ее своей тяжестью. Обломки льдины погружаются в воду, крутятся, перевертываются, плывут вдоль борта ледокола, попадают в водоворот у кормы и, кувыркаясь в бурунах, уходят назад. Черная извилистая трещина бежит по белому ледяному полю впереди ледокола, голубая вода со стаями мелких рыбешек выплескивается на лед. «Малыгин» снова карабкается на льдину. Иногда лед поддается не сразу. Тогда слышится звонок машинного телеграфа: «малый назад!» — ледокол отступает, берет разбег и с разгона идет на таран. Можно часами наблюдать за этой работой корабля и не захочется уходить с бака.
Льды становятся все тяжелее. Это уже вечный пак, передний край ледяной шапки, покрывающей «макушку» земного шара. Обычно он летом отступает к северу, и корабли добираются до Земли Франца-Иосифа почти по чистой воде, но в этом году сложились на редкость тяжелые ледовые условия.
Все с большим трудом пробивается вперед ледокол. Матросы сменяют друг друга в «вороньем гнезде» — бочке, прикрепленной к верхней трети передней мачты. Они оглядывают в бинокль ледяные поля, ищут разводья и сигналами указывают путь.
Но вот разводья смыкаются, льды сжимают корабль. «Малыгин» — в плену. Команда заводит на ледяное поле якоря, смолкает шум машины и шуршание льдин. Тишина. Первозданная тишина арктической пустыни. Иногда сквозь туман проглядывает солнце, и тогда в торосах и вмерзших в лед айсбергах рождаются нежные голубые тени.
Ждем медведей... Уже давно вычищены стволы и смазаны затворы винтовок, давно брошен жребий на очередь стрельбы. Впрочем, американскому туристу инженеру Дрессеру и его матушке, шестидесятилетней Эмме Дрессер, владелице автомобильных заводов, предоставляют стрелять вне очереди.
Эмма Дрессер выглядит моложе своих лет. Она спокойна, уравновешенна, с твердым взглядом серых глаз. Одета в простой, удобный туристский костюм. У нее своя, облегченного типа винтовка. Нередко она берет в руки другое оружие — вязальные спицы; но даже когда она сидит в кают-компании за рукоделием, ее лицо сохраняет суховатое, жесткое выражение. Инженер Дрессер — высокий, темноволосый, мрачноватый. На нем одежда канадского лесоруба: непромокаемая куртка и штаны, непромокаемые сапоги на меху. Он либо старательно чистит свои три винтовки, либо сидит на палубе в шезлонге и покуривает трубку. Судя по винтовкам, он — страстный охотник. Очевидно, ради охоты на белых медведей Дрессеры и поехали в туристский рейс в Арктику. К красотам природы они равнодушны.
Была с нами на «Малыгине» и еще одна американская туристка, мисс Паттерсон, существо настолько бесцветное, что только сейчас, когда я пишу о Дрессерах, я о ней вспомнил. Эта старая дева бальзаковского возраста принадлежала к племени «глоб-троттеров». В буквальном переводе это английское слово означает «топчущие земной шар». Представителей этого племени можно видеть в музеях, картинных галереях, старинных церквах и дворцах зарубежных стран. С путеводителями в руках, охая и восхищаясь, они осматривают шедевры мирового искусства, копаются в антикварных магазинах в поисках сувениров.
Не «топчущими земной шар», а «слоняющимися по свету» назвал бы я их: в большинстве случаев не любовь к искусству и природе, а душевная пустота и неумение приспособить себя к какому-нибудь делу гонит их из страны в страну, как гонит ветер осенние листья...
...Охотники расположились на палубе. Дрессер напряженно всматривается в пелену тумана. И вот появляется первый медведь, огромный, не белый, а масляно-желтый, с длинной мокрой шерстью. Привлеченный вкусными запахами из камбуза, он приближается к кораблю, не торопясь, перелезает через ропаки и торосы, проваливается в полыньи и снова выкарабкивается на лед. Останавливается, раскачивая из стороны в сторону змеиную голову на тонкой шее, вырастающей из широкого, плотно сбитого туловища. Идет дальше, идет спокойно, в сознании своей силы, еще не познавший коварного могущества человека. Дрессер стреляет. Зверь удивленно поворачивает голову, шатается и падает. Рафинадно-белый снег окрашивается потоком алой крови. Матросы спускаются на лед, канатами подтаскивают тушу к борту, лебедкой поднимают на палубу. Промышленник Журавлев, широкоплечий, стройный, с окладистой светло-рыжей бородой во всю грудь, свежует медведя, снимает шкуру, развешивает ее на вантах. Когда она высохнет и будет вчерне выделана, ее отдадут Дрессеру; он увезет ее в свой Детройт и будет показывать друзьям.
Не проходит и часа, как из тумана выходит второй медведь. Снова гремит выстрел и снова падает убитый зверь. На этот раз он падает в полынью, в прозрачной воде видно все его огромное тело с большой рваной раной на боку — выходным отверстием разрывной пули.
Когда приходит моя очередь, я отказываюсь стрелять: это не охота, а бойня. Я возьму «своего» медведя не с безопасной палубы ледокола, а на плавучем льду или на островах: надо же дать и зверю небольшой шанс. Хотя, откровенно говоря, какой уж там шанс у лапы, пусть могучей, пусть пудовой, против верного прицела и разрывной пули?! Разве что подстеречь из-за тороса это непонятное, не похожее ни на нерпу, ни на моржа существо и неожиданно изломать его в своих объятиях...
Двое суток дрейфуем. Потом в ледяных полях появляются разводья, и «Малыгин» снова начинает пробиваться к северу.
Весь день проводим на палубе. Беседуем, чистим винтовки, играем в шахматы, сочиняем радиограммы, пишем дневники.
Лагин с юношеским пылом убеждает корреспондента немецкой газеты «Франкфуртер Цейтунг» доктора исторических наук Зибурга в преимуществах диалектического метода при изучении истории. Зибург, видавший виды европейский журналист, большой, круглоголовый, широколицый, называющий себя социал-демократом, подтрунивает над проповедническим азартом своего молодого собеседника.
— Высадите его на необитаемый остров, пусть он там агитирует белых медведей, — посмеиваясь, говорит он.
Сотрудник московской газеты «Moscauer Rundschau» Поль, хорошо говорящий по-русски, приходит на помощь дискутантам, когда Лагину не хватает немецких слов.
Все чаще появляются на палубе два представителя Наркомпочтеля. В первые дни плавания они почти не выходили из своей каюты, сортируя и обрабатывая десятки тысяч писем советских филателистов к их зарубежным коллегам.
В бухте Тихой «Малыгин» должен встретиться с цеппелином, который, вылетев из Германии, совершает под управлением доктора Эккенера исследовательский рейс в Арктику. При встрече произойдет обмен почтой: упакованные в брезентовые мешки письма советских филателистов перейдут с ледокола на воздушный корабль, письма филателистов зарубежных стран будут сброшены в таких же мешках с дирижабля на ледокол. На конвертах — специального выпуска полярные марки с изображением цеппелина, ледокола и медведя.
Они очень разные, эти два представителя Наркомпочтеля. Один — Петров — высокий, худощавый, молчаливый, в очках, так и видишь его в окошечке почтового отделения, принимающего телеграммы и заказные письма; другой — невысокого роста и как бы круглый во всех измерениях: круглоголовый, с небольшими веселыми глазками, с толстыми короткими пальцами. Неистощимо веселый, подвижной, общительный, сноровистый, с нетерпеливой готовностью помочь всем и каждому — в чистке ли винтовки, в починке ли одежды, он быстро завоевывает наши симпатии. Он старается все узнать и изучить. Его можно встретить в радиорубке и в камбузе, на капитанском мостике и у штурвала рулевого. Он свой человек в матросском кубрике, моряки узнают в нем моряка. Плавание на «Малыгине» — его первая встреча с Арктикой.
— Позвольте представиться, — говорит ему Арктика: коварные дрейфующие льды, туманы, жестокая стужа, от которой с пушечным грохотом трескаются льды и раскалываются торосы, ураганы, шестимесячная полярная ночь, цинга. — Для многих знакомство со мной было гибельным, и даже отважнейшие из отважных подчас падали духом. Вот что написал обо мне в своем дневнике знаменитый Нансен, когда я схватила его «Фрам» в ледяные объятия: «Ты похожа на женщину с благородными чертами античной статуи, но и с ее мраморной холодностью. На твоем высоком челе, ясном и чистом, — ни тени сострадания к мелким горестям человека. Да, я устал от твоей холодной красоты, я стосковался по жизни, горячей, кипучей! Позволь мне вернуться, все равно — победителем или побежденным, — но позволь мне вернуться и снова начать жить».
