И все же спортивные карьеры, начавшиеся при мне и при мне же завершившиеся, взволновали меня еще больше, чем судьбы, о начале которых мне рассказывали наши выдающиеся ветераны. Несправедливо? Готов согласиться. Но ничего не могу с собой поделать – книга складывается сама собой в пристрастный разбор тех, чьи кануны в большом спорте мне особенно врезались в память, а все, что произошло с этими людьми дальше, как-то соприкоснулось и с моей жизнью.
Александр Альметов – мой ровесник, в своей тройке, тройке Альметова, самый младший. Осенью шестьдесят седьмого он появился в редакции «Спорта», мы пригласили его в журналистскую поездку к полярным летчикам, как свадебного генерала, – он был уже не у дел, во что гневно-расстроенный Альметов никак не мог поверить. И мы не хотели верить, что с хоккеем для него покончено. Почему – в двадцать семь лет?
Самый старший из их тройки Константин Локтев ушел годом раньше, ушел, названный лучшим форвардом мирового чемпионата. Ушел вроде бы вовремя и с большим почетом. А зимой он опять играл за ЦСКА. Помню его тоже в редакции: в отделе игр он стоял, прислонившись к стене, сидеть не мог – спина болела, и за что-то сердился, жаловался приятелю-журналисту на тренера…
Играл по возвращении Локтев послабее, конечно, чем всегда, – ну и понятно, не готовился. Но Альметов же на семь лет моложе – почему же на нем ставить крест? Мы не понимали руководителя ЦСКА Тарасова, мы недоумевали, негодовали…
Откуда могу я знать: кто прав был – Альметов или Тарасов? Я не тренер, не хоккеист, совершенно не представляю обстановки в тогдашнем ЦСКА. Но превращения, происходившего с Альметовым, забыть не могу.
Весной того же года я приезжал в ледовый дворец армейского клуба побеседовать по заданию редакции с Анатолием Фирсовым. И видел Альметова, преисполненного чувства собственного достоинства, мрачновато-значительного, во всяком случае, такого, каким и полагалось, по-моему, быть заслуженному мастеру, играющему столь ответственную роль в большом хоккее. Фирсов был всего годом младше, но выдвинулся, когда Альметов уже ходил в героях.
Я и собирался писать о Фирсове скорее потому, что об Альметове вроде бы все уже было сказано: мой товарищ Марьямов, например, написал о нем очерк «Точка Альметова» – и я считал, что тема на какое-то время исчерпана.
Меня Альметов интересовал не меньше, чем Фирсов. Однако задержать его вопросом «не для газеты», тем более что он видел меня беседующим с Фирсовым, мне казалось неудобным.
Предполагал ли я, что осенью у Альметова высвободится масса времени и на любой мой вопрос он сможет ответить охотно и пространно. Только интервью с ним больше никто не закажет.
Точка Альметова, с которой он, как правило, производил неотразимые броски по воротам, постепенно, но неумолимо будет смещаться в сторону от событий хоккейной жизни.
Погрузневший, багроволицый, веселый тем веселием непреодолимого отчаяния, предшествующего падению и в собственных глазах, он будет маячить неподалеку от раздевалки ЦСКА или от служебного входа. Стоять как памятник – не себе, великому игроку, великому Альметову, которого из истории не списать, а как памятник-напоминание о жестокой превратности спортивной судьбы, когда перестаешь быть ее хозяином, перестав прежде быть тем, кем все хотели тебя видеть… Правда, в последние годы Альметова в районе хоккейных кулис, говорят, не видно. И кто знает? Может быть, еще и вернется он, как вернулся к общественной жизни Иван Трегубов – всемирно знаменитый защитник ЦСКА пятидесятых годов…
Из тройки Альметова оставался еще Вениамин Александров – с ним я не был знаком, но он женился на девочке из нашей школы, из параллельного класса Свете Виноградовой, дочери знаменитого защитника хоккейного ЦДКА (он в одной пятерке играл с Бобровым, когда впервые выиграли первенство мира) и полузащитника футбольной команды (это он забил гол «Динамо» в финале Кубка сорок пятого года) Александра Виноградова – и я его тоже привык считать своим, следить за его судьбой.
Однако и он через сезон уступил место Валерию Харламову в тройке, где играл теперь с Борисом Михайловым и Владимиром Петровым.
И я огорчался, не подозревая, что этой тройке, когда не просто закрепится в ней, а станет несравненным игроком Харламов, я обязан буду вновь родившемуся во мне после зим начала пятидесятых годов пристальному интересу к хоккею.
В сегодняшнем «Футболе – Хоккее» читаю обозрение, написанное журналистом, сделавшим литературные записи книг Тарасова, Фирсова, Харламова, Тихонова. Он пишет, что мы «все еще сопротивляемся сопоставлению класса Макарова и Крутова с мастерством Фирсова и Петрова. Но время и хоккей не стоят на месте, и, конечно же, естественным и вполне обоснованным следует считать утверждение, что Сергей и Владимир пошли дальше, чем их славные соратники по хоккею».
Что же, он следит за развитием хоккея, озабочен прогрессом игры – и он прав…
А я привязываюсь к людям, чья судьба моей хоть краем коснулась, и вот: «…как мне быть с моей грудною клеткой и с тем, что всякой косности косней».
Какой это был год, вычисляю по спортивным приметам: у аэрофлотовской гостиницы на Ленинградском проспекте стоял автобус, из которого вылезали молодые люди в тренировочных костюмах с надписью «Терек» на спине. Значит, сезон семьдесят седьмого – московский «Спартак», его шефом стал Аэрофлот, выступает по первой лиге, принимает команду из Грозного.
Через час в хоккейной команде ЦСКА собрание – представляют нового тренера Виктора Тихонова. Он же стал и тренером сборной. А пока проходим через Аэровокзал с Харламовым и журналистом, который с ним дружит. В зале ожидания снимается кино – «Странная женщина». Народ столпился. Но все головы поворачиваются вслед Харламову. Никто не знает про его тревоги. А от нас он их вроде как и не скрывает. Нет, он не в унынии. Он, напротив, весело взвинчен – он как бы судьбе себя вверяет: будет так будет, нет, так уж так тому и быть! Вот смысл его реплик. Нам его настроение не совсем понятно, неприятно: ну чего он прибедняется? Кто его гонит – как вообще об этом можно думать. Журналист говорит, что сегодня опубликован состав кандидатов в сборную. Харламов дурачится: «А я-то там есть?»
Фигуристы куда-то, видно, улетают – с баулами стоят напротив барьера, где регистрируют пассажиров, все наши «звезды» во главе с Ириной Родниной. И они сразу же замечают Харламова: приветствия, шутки. Он и среди таких «звезд» воспринимается «звездой». Ему все как-то особенно рады…
Идем дальше. «Меня все любят, – то ли доволен, то ли удивляется Харламов, – и борцы, и все, а я ведь, кажется, со всеми одинаков…»
Журналист хочет как-то приподнять меня в глазах Харламова, рекомендует как друга Воронина, говорит, что мы и сейчас продолжаем дружить, и без воронинского футбола, бестактно намекая, что при таких обстоятельствах ряды друзей спортсмена редеют… И Харламов немедленно откликается: «Ты-то меня не бросишь…» И это, конечно, не просьба, не жалоба – Харламов иронизирует над собой. И понятным становится: ничего ему не будет нужно, если не будет у него хоккея. Не верит он в интересную для себя жизнь без хоккея. И может быть, призраки тех, кому пришли они на смену, сейчас являются ему? Но они про тех людей и не забывали. Петров ведь не стал играть в майке с альметовским номером, выбрал себе шестнадцатый… Между прочим, когда не будет Харламова, никто не станет играть под его семнадцатым номером.
Когда Воронин уже окончательно распрощался с футболом, он рассудительно говорил, что «в последние сезоны не хватает сначала дней, потом часов. А на поле – мгновений. Все делаешь медленнее, а время истекает быстрее. И кажется: тебя не понимают, как в ранней молодости. Но тогда – впереди жизнь. Теперь – тоже жизнь. Только без футбола.
По-разному мы уходим, а все равно похоже. Грустно. И не так, как думалось уйти».
А вот, «как думалось…» – никто и не может сказать со всей очевидностью. Думалось, наверное, что страсти как-нибудь там улягутся, погаснут – и расставание будет легким.
Но судьба почему-то не дарит, не дает «звезде» легкого расставания с игрой.
Стрельцов вспоминает: «Мне намекали, а я не понимал. Я привык играть в футбол – привык, вернее, жить футболом. И даже про тренерскую работу не хотел тогда слышать. Сгоряча я бы тогда перешел в другую команду и еще бы поиграл. Конечно, правильно, что заводское начальство со всей настойчивостью отговорило меня от такого шага. Мы – те, кто играл в большой футбол, – не себе одним, наверное, принадлежим. Я многим обязан автозаводу, „Торпедо“, и правильно, что жизнь моя и дальше оставалась с ними связана.
Но как же я все-таки глупо себя ощущал в последнем своем сезоне – в семидесятом. Я никак не мог привыкнуть чувствовать себя игроком, которого то ставят на игру, то оставляют в запасе. Без прежней своей уверенности я и на поле выходил. И уйти из футбола тоже не мог.
