«Дотянуть бы до конца периода… Профессора в пятерке менять некем. Зеленушки в такой игре не потянут. Да их и так в первой пятерке двое. Продержаться бы до конца… А там и штраф закончится».
Все кипело в Рябове. Казалось, каждое движение игрока неверно, каждый выбранный вариант продолжения комбинации, даже наигранной, неправилен. Он с трудом сдерживался, понимая, что в такие минуты кто-то обязательно должен оставаться с холодной головой. Заводить команду – значит усугублять ошибки. Надо направить игру в привычное русло. Но на уме вертелись слова, одно другого обиднее.
«Ах, если бы дать себе волю! Этот Паршин у меня спал бы целый месяц, не снимая коньков. Чтобы знал, как падать, когда надо стоять. Надо стоять! Надо…»
Нервы сдавали не только у него. То, чего боялся – нервного судейства, началось… Иначе чем объяснить, что гол за тридцать секунд до конца периода, так чисто сработанный начавшим приходить в себя Глотовым, не засчитали. Что-то произошло с судейским секундомером. И рябовский хронометр, и большие часы табло показывали еще тридцать секунд до конца первого периода, а судья дал свисток перед самым броском, не дождавшись сирены. Сначала Рябов решил, что он чуть-чуть предвосхитил взятие ворот, но, когда судья замахал руками и, скрестив их, показал, что время истекло раньше, чем шайба влетела в ворота, тут даже он не сдержался. Ему так нужна была эта шайба! А может, перенапряжение всех последних дней сказалось?
Шаркая туфлями по льду, рискуя упасть, ринулся Рябов к судейской ложе, возле которой прижатый игроками полевой судья объяснял, почему не засчитал шайбу. Страсти не разгорались – они вспыхнули разом. Рябов уже слышал выражения, за которые полкоманды можно посадить на скамью до конца встречи.
Он с трудом пробился к судьям и показал свой хронометр, потом ткнул им в сторону табло. Ни слова не говоря, судья показал свой.
– Ремонтировать надо вовремя! – буркнул Рябов. Он не успел еще пожалеть о сорвавшихся словах, когда судья фальцетом, продолжая отталкивать наседавших на него рябовских игроков, прокричал:
– Вон с поля! Какой пример вы подаете…
На трибунах бушевали страсти, но гул будто не доходил до этого «пятачка». Рябову показалось, что свои следующие слова он произнес в полной тишине.
– Пока не уберут этого идиота, – он показал на полосатую майку судьи, – команда на поле не выйдет!
И зашаркал в сторону открытого уже борта, команда покатилась за ним.
Заявление Рябова разом утихомирило страстишки, дело начинало принимать дурной оборот. Каждый, еще с детских команд, знал, что невыход на поле – серьезнейшее нарушение спортивной этики. Никакой судейской ошибкой его не оправдать.
Перерыв прошел в гробовом молчании. Все сидевшие ждали вызова на лед и того, что за ним последует. Если бы кому-то удалось отшутиться, если бы хоть кто-то протянул Рябову руку или хотя бы подбросил идею, как выйти из создавшегося положения, он бы с радостью принял, понимая, что хватил лишку. Но это был тот самый случай, когда в переполненной комнате старший тренер остается совершенно один. Бремя ответственности за всех, за каждое свое слово стеной стало между ним и командой. Такая тяжесть для игроков уже непомерна, для них, которые могли выдерживать нагрузки усиленных тренировок.
Как ни хотелось, чтобы перерыв длился вечность, он все-таки закончился. Команда выжидающе смотрела на тренера, кое-кто начал шевелиться, не то чтобы одеваться, а так – имитируя одевание.
– Всем сидеть на местах! – рявкнул Рябов, сжигая последний мост к отступлению. Глубоко убежденный, что делает глупость, он уже был не в силах с собой совладать. Команда, виновная в том счете, который сложился, одобрительно загудела, также прекрасно понимая, что ответственность за столь необычное решение несет только он, их старший тренер.
Прошли томительные минуты. Рябов слышал, как за бетонными стенами раздевалки стал нарастать гул трибун. Он прислушивался к нему, сохраняя внешне полное безразличие.
Вбежал испуганный судья-хронометрист:
– Давайте на лед! Опаздываете!
– Я уже сказал, на каком условии мы будем продолжать игру.
– Шутите? – еще не веря в серьезность решения, спросил судья-хронометрист.
– Вы шутите, не следя за временем игры, а мы шутим…
Поняв всю серьезность положения, прибежавший ахнул и исчез за дверью. Через несколько минут, в течение которых, казалось, далекая весенняя гроза приблизилась к самому стадиону – так ревели трибуны, – появился старший судья-наблюдатель.
– Борис Александрович, – обратился он к Рябову.– Прошу вас выйти на игру. Мы готовы потом рассмотреть ваши претензии, если потребуется – виновных наказать. Но…
– Я уже сказал. Мое терпение кончилось. Это не судейство, а нанизывание ошибок одна на другую.
– Там что-то невообразимое происходит на трибунах…– Вряд ли это был лучший довод, но, наверно, и судья-наблюдатель, человек, с которым Рябов был знаком не один десяток лет, не знал, что делать. Так случается: ситуация, созданная человеком, выходит из-под его контроля, и уже нет силы ее обуздать.
Понимая нелепость препирательства на глазах у команды, судья-наблюдатель тихо сказал:
– Выйдемте на минуточку, Борис Александрович!
– У меня нет тайн от команды! – по-петушиному вскрикнул Рябов. Еще немного, и он сорвется совсем.
В дверях раздевалки появился председатель комитета. Судя по выражению его лица, сжатым губам, он был уже проинформирован о требованиях команды.
Председатель шагнул к Рябову вплотную и тихо сказал:
– Вы что себе позволяете? Пятнадцать тысяч зрителей– это игрушка для ваших капризов?
Рябов не успел ответить. Да председатель и не требовал ответа. Что мог ему сказать Рябов?
– Вы ответите за это! А сейчас – марш на лед!– крикнул он, обращаясь уже к команде.– Надо играть, а не сквалыжничать!
– Они будут играть без меня…– вставил Рябов.
– Да, без вас! Если хотите… Но они будут играть! Рябов демонстративно сел на скамейку и закинул ногу на ногу.
Команда встала и нестройно потянулась к двери мимо председателя. Второй тренер выскользнул за игроками. Остались только массажист и председатель комитета у двери, как бы лично пересчитавший всех отправившихся на лед.
Это был первый случай в жизни Рябова, когда команда уходила на площадку, а он оставался в раздевалке.
– Вы ответите за это, – уже спокойнее сказал председатель. Хотел что-то добавить, но сдержался.
«А нервы у него ничего, – подумал почему-то Рябов.– С моими не сравнить. Молод!»
Качание земли под ногами сначала удивило Рябова, потом заинтересовало, но испугать не успело. Когда, охнув, он присел прямо на пряные осенние листья, качнувшись с дорожки, сердце захолонуло. Что-то тяжелое ударилось в него, как в узкой трубе бьется о преграду мокрая деревяшка.
Пошарил вокруг, как бы проверяя прочность земли, не проваливается ли она. Но земля уже не качалась. Теперь все движение шло изнутри. Грудь ломило в самой середине. Рванув рубаху, он стал медленно, как это уже делал при прошлых приступах, растирать. Дыхания не хватало. Жадно ловил открытым ртом воздух, ставший сразу из дачного, легкого, невесомого ватным. И звуки погасли, словно на дом, на участок, на все окружающие строения накинули какое-то звукоизолирующее покрывало.
«Надо бы лечь. Лечь надо…– подумал он, но тут же испугался своей мысли:-А хватит ли сил встать? Потом, Галина увидит… Лучше позвать Сергея. Он мужик, соплей распускать не станет…»
Сразу вспомнилось, как во время разговора у пруда с Валентиной ощутил резкий укол в сердце, но подумал, что это от чувств скорее, а не от болезни.
Он хотел позвать сына, но вместо крика вырвалось странное клокотанье. Ему показалось, что он закричал на весь мир, что даже в отдаленных районах Антарктиды слышен его голос. Но на самом деле он лишь шепотом, притом невнятным, произнес протяжно: «Сер-ге-ей…»
И сразу на смену боли пришла какая-то легкость. Все, находившееся в состоянии покоя, вдруг покатилось навстречу. Или это он сам, как бы оторвавшись от земли, понесся вперед, по длинному темному туннелю, сквозь мрак, к какому-то неясному мерцанию впереди. Скорость возрастала, а вместе с нею приходила и сила, все более возносившая его ввысь.
Ощущение полета и легкости прервалось внезапно. Рябов увидел над собой взволнованное лицо Сергея, услышал отдаленное причитание Галины, бегущей от дома с пузырьками в руках. Теперь тяжесть, такая же все подавляющая, как только что легкость, возносившая его, навалилась на грудь и неизмеримым грузом припечатала к земле.
Голова Рябова лежала на руках сына. Во рту он ощутил или скорее угадал призрачный вкус растаявшего нитроглицерина. Когда Галина с глазами, полными слез, склонилась над ним, беззвучно шевеля губами – Рябов никак не мог разобрать слов, – он поразился, что лиц над ним три. Третье никак не припоминалось, кому оно принадлежит. Он так и подумал: «А это чье лицо?!»
