Журналистов он быстро раскусывал: сказывались многолетний опыт и прирожденный здравый смысл. Говорил всегда только то, что можно было печатать, хоть и добавлял, конечно: «Это только тебе, это не пиши…» Но когда я приносил ему визировать материал, одобрял и то, что писать вроде было не надо. Валентин Козьмич казался мне непростым собеседником, он быстро реагировал на вопросы, легко отыскивал слабину, еще легче перехватывал инициативу и говорил о том, что казалось ему важнее, а главное, важнее футболу. Новые молодые журналисты его смешили и сердили одновременно. «Ты понимаешь, скандал ему подавай! — делился он как со старым и проверенным знакомым. — У меня матч через день, а этот звонит и спрашивает: какие, мол, есть ЧП в команде? ЧП ему подавай…» И добавлял по адресу «этого» короткое злое присловье, которым пользовались тогда в «Торпедо» все: футболисты, дублеры, врачи, администраторы, массажисты, работники базы, ветераны, причем все они произносили четыре буквы с его, ивановской интонацией и обязательно — как он, весело блестя глазами. Выходило: не ругались, а так — ставили юмористическую закавыку в конце предложения.
Быть знакомым с ним — большая честь, это я понимал и старался не навязываться, не мельтешить, не беспокоить пустяшным вопросом. Я считал, что мне повезло — говорить с самим Ивановым. Это чувство я потом испытал еще только раз — когда познакомился с Бесковым. Была в них обоих какая-то совсем редкая, ушедшая теперь порода. Ни тот ни другой про свои подвиги никогда не говорили, настроены были критически, чему-то сердились и с чем-то спорили, хмурили брови, а вот уходишь от них — неизменно с веселым, щемящим чувством. Мне кажется, к этой породе принадлежал и Андрей Петрович Старостин.
Разговоры с ним, а когда-то их было немало, почти все как-то оформились, вышли в разных жанрах, в газетах, журналах, книжках, и вспоминаются теперь отдельные его пассажи, часто неожиданные, вроде и не вызванные специальным вопросом.
«Жена-то? Да она меня просто спасла. Я бы без нее никем не стал, так футболистом бы и остался. Ну играл там, выигрывал… А почему? Да потому что после матча мы всегда в баньку, отогреться, попариться, а там пошло-поехало, сам понимаешь. А жена, как расписались, посмотрела на это дело и говорит: „Ты, Валя, что-нибудь давай выбери: или я, или баня с дружками…“ Ну, пришлось выбрать. А иначе где б я был-то теперь…»
И смеялся, довольный, то ли выбору, то ли ладно скроенной этой истории.
Или вот:
«Ну, перед сезоном, как полагается, в горком. К Гришину, к самому. Какие, мол, планы, чем помочь… Гришин меня спрашивает: „Какое место думаете занять, Валентин Козьмич?“ А я ему: „Надеемся четвертое занять, Виктор Васильевич“. — „Почему только четвертое?“ — „Так ведь, Виктор Васильевич, у вас же динамовцы, спартаковцы, армейцы уже были?“ — „Были“, — отвечает. „Ну, вот они пьедестал, поди, заняли…“ Гришин смеется. Помогал он нам хорошо».
Или еще:
«Да что ты мне про „Лужники“ говоришь! Спасли они нас, понял, спасли! У завода ничего не осталось, ни копейки не было для нас. Где брать, чем платить? Какие там спонсоры для рабочей команды? Никому мы были не нужны, никому… Алешин пришел и всё решил. А иначе мы давно бы вылетели. А „Торпедо“, между прочим, никогда из высшей лиги не вылетало. Даже „Спартак“ вылетал, ЦСКА, а мы — нет. Держались до последнего. На пару с „Динамо“. Нет, при мне „Торпедо“ из высшей лиги не вылетало, а дальше — это уж другая история, сами разбирайтесь…»
Как-то его спросили о новичках, и он зло брякнул в трубку: «А что новички? Клюйверта среди них нет!»
Клюйверт был тогда в большом порядке. Рвал и метал в «Барселоне» и сборной Голландии. «Клюйверта им подавай… А что — игрок! А у нас вот в основном не игроки, а футболисты…» — усмехнулся и заговорил о другом.
В траурные дни одна из газет вышла с «шапкой»: «Ивановых в России много, а Козьмич — один». Впервые эту фразу я услышал от шахматного обозревателя «Московской правды» Леонида Гвоздева в 1992 году. И, конечно, использовал ее в заголовке. Сейчас бы Леня, пожалуй, сказал: «Козьмич с нами, ребята!»
Если собрать все мои беседы с ним — хороший бы вышел сборник. Все-то он знал и про футбол, и про «Торпедо», — да и про всю остальную нашу жизнь — тоже.
Захожу к Сергею Шмитько, на Автозаводскую, в старый, кучеренковский еженедельник «Футбол», где было так уютно, и вижу, как поэт пыжится над заметкой.
Морщится, курит одну за одной. Оказалось, трудится над информашкой, освещает чье-то официальное мероприятие… Сорок строк… Срочно в номер…
Я посочувствовал, а он усмехнулся: «Мне, понимаешь, легче обо всем этом в стишках сказать. А тут вот казенщина нужна, скукотища. Хочешь, за пять минут сделаю? Выпей пока растворимого кофе… Вот тебе банка, вот пепельница. Посиди».
Я посидел и унес домой, рожденный за три минуты в сигаретном дыму, длинный стихотворный набросок. Мне запомнились такие строки:
…Лучше выпить коньяка
и бутылку пива
За успехи «Спартака»
и «Локомотива»…
Это и в самом деле было куда как лучше скучной заметки, которая появилась три дня спустя. Стихи вышли шутейные, но прекрасно отражали суть дела. Помню, подумал: «Если б редактором был я, ограничился бы стихами».
Встречи с поэтом и журналистом, старейшиной нашего цеха Сергеем Николаевичем Шмитько почему-то всегда отрывочны, случайны и запоминаются надолго. Вот, в июле, сидим мы во дворике Литинститута, где он когда-то учился, а я просто люблю там бывать…
Шмитько говорит, торопясь и переезжая с одной темы на другую, вовсе не связанную с предыдущей, а я в основном слушаю и стараюсь запомнить детали. Он рассказывает, как этот двор подметал Андрей Платонов, как вон в том желтоватом флигеле когда-то жил Осип Мандельштам и как Николай Рубцов, приезжий вологодский поэт, сдавал сессию и хлопотал о московской ночевке.
Во дворе, наискосок от нас, в углу футбольной площадки, лежит мячик, и я сказал, показав рукой: «Мячик лежит…»
Сергей Николаевич кивнул: «Вот именно мячик… Так и Стрельцов всегда говорил — мячик… Не мяч, а только мячик…» И привел характерную для Стрельцова историю.
— Эдика, уже ветерана, пригласили на какое-то чествование районного масштаба. По дороге, в трамвае (!), великий футболист вдруг занервничал:
— Понимаешь, я забыл дома удостоверение…
— Какое удостоверение? — удивился спутник.
— Удостоверение заслуженного мастера спорта. На столике лежит, в прихожей.
— Ну и что? — недоумевал провожатый.
— Как что? А вдруг без него не пустят? — выдохнул Стрельцов.
«Понимаешь, именно в этом, именно в этом — „а вдруг не пустят?“ — и заключался характер Эдуарда Анатольевича Стрельцова», — резюмировал Шмитько.
От кого-то, уж и не помню, от кого именно, в раннем детстве услышал его фамилию — «Стрельцов». Именно по фамилии, без имени, уважительно и строго звали его в нашем доме. А футболом в нашем доме болели с довоенных времен. Болели исключительно за «Динамо».
Обстоятельств не помню, но, скорее всего, эту фамилию я услышал от дяди. В конце концов, ведь это я — семилетний пацан — первым в семье стал вдруг болеть за «Торпедо». Нуждался же я в некотором просвещении!
Так неприметно вошел в мою жизнь Стрельцов и сопровождает по сию пору. Ненавязчиво так, неприметно, вроде и нет его, а вдруг — стоп, стоп, вот он, рядом… Помалкивает, думай, мол, сам, разбирайся…
И в самом деле, пора.
Во дворе мне сказали, как отрезали: «Стрельцов — футболист хороший, а человек — плохой! Потому что сидел в тюрьме. А у нас просто так людей не сажают. У нас не Америка, там чуть что — сразу! Особенно если негр!»
Дома я поставил вопрос ребром — как же так? Ведь футболисты — лучшие люди на земле, разве их могут сажать в тюрьму? Неужели соврали? Вообще-то, в нашем дворе ребята хорошие…
Ответили как-то уклончиво, как обычно не отвечали. Но подтвердили — в тюрьме сидел. За преступление. Отсидел. Вышел. И снова играет. Причем лучше всех. Остальное узнаешь потом, когда вырастешь. Сейчас важно — хорошо учиться.
Я понял, что с «Торпедо» и Стрельцовым вышла несправедливость. Ошибка вышла. И стал болеть за команду еще сильнее. Хотя по телевизору ее показывали не так уж и часто. «Спартак» куда чаще! Но «Торпедо» у него, бывало, выигрывало, и я понимал: Стрельцов всех сильнее. И плохим, стало быть, быть не может. Сильный — он всегда добрый, так нас учили и в школе, и в кино, и в книге.
Никита Симонян любит вспоминать такую историю. Разбор полетов в «Спартаке» после неудачного матча с «Торпедо».
Тренер, обращаясь к защитнику: «Что же ты, милый, Стрельцова-то не закрыл? Вот он и положил нам свои два. Они вон как Симоняна из игры выключили!»
