— Ну, чего ты? И сам выбрался бы, — смущается Юрка.
— Мне бы так плавать! — с завистью бормочет толстый мальчишка. — Вот бы красота!
— А что? — говорит Котька. — Попроси Юру, он тебя обучит. Верно, Юра?
Юрка ковыряет ногой песок:
— Ну что ж… Можно.
Входит в воду и показывает малышу, как надо двигать руками, как правильно делать вдох-выдох.
Остальные ребята вскоре разбредаются по пляжу.
Котька берет «Двух капитанов», ложится. Но не читает. Долго следит он, как Юрка обучает малыша.
Улыбается и, довольный, подмигивает сам себе:
«Порядок! Теперь будет плавать! И никаких шоков!»
Друзья часто называли его «теленком».
Бирюков не сердился.
Огромный, широкий, плотный, он с высоты своего почти двухметрового роста невозмутимо оглядывал товарищей и лишь застенчиво улыбался.
Как большинство силачей-великанов, Иван Бирюков был медлителен и чересчур спокоен. Он обладал и силой, и выносливостью, но излишнее добродушие мешало ему бороться за почетное звание чемпиона Института живописи, скульптуры и архитектуры. На прошлом первенстве института он пришел к финишу одиннадцатым. Однако неудача не слишком огорчила его.
— Ну чего там… Ну, право, ерунда, — смущенно басил Бирюков, отбиваясь от наседавших товарищей. — Ну, не все ль одно — Брегвадзе стал чемпионом или я? Он студент, и я студент; он комсомолец, и я комсомолец…
— Он молодец, а ты шляпа! Он спортсмен, а ты тюфяк! — горячился высокий длинноногий живописец Коля Ивлев, один из лучших институтских лыжников. — Он шел, не жалея сил, а ты на дистанции завтракать стал.
— Какое там завтракать?! Обедать! — возмущенно перебил Ивлева маленький шустрый скульптор Миша Левчук.
Миша увлекался велосипедом, а не лыжами, но болел за всех институтских спортсменов и не пропускал ни одного состязания.
— Этот малютка, — тут Миша гневно постучал кулаком в широкую грудь Бирюкова, и она глухо загудела, — этот малютка на двадцати километрах успел трижды плотно поесть. Способный ребенок! В карманах — целый питательный пункт! Пройдет два — три километра, сойдет с лыжни и подкрепляется, как в ресторане. Болельщики кричат: «Тебя обходят!» — а он — хоть бы хны! — уплетает за обе щеки.
— Ну, уж за обе, — невозмутимо оправдывался Бирюков. — Всего-то бутербродик проглотил да еще махонькую плиточку шоколаду…
— Да еще небольшого жареного поросенка!.. — насмешливо подсказывал Левчук.
Друзья не знали, как помочь Бирюкову. У него полностью отсутствовала «спортивная злость», азарт борьбы. Хоть он и любил лыжи и владел ими так, что они казались естественным продолжением его ног, но шел на состязаниях почти как на прогулке — спокойно, неторопливо, не особенно тревожась, даже когда слабые лыжники обгоняли его.
На финиш он всегда приходил бодрым.
— Ты не умеешь уставать! — злился Левчук. — Научись «выкладываться» до предела. Ведь ты свежий как яблочко! Наверно, можешь сейчас снова пройти все восемнадцать километров?!
— Могу! — виновато соглашался Бирюков. Левчук безнадежно разводил руками и ставил диагноз:
— Сердце здоровое, но не спортивное!
Коля Ивлев в перерывах между лекциями часто подсаживался к Бирюкову с новым спортивным журналом или газетой.
— Интересная заметка, — говорил он, пытаясь раззадорить друга. — Чемпион СССР Зимин прошел пятьдесят километров быстрее всех участников гонки. За время пути он потерял два килограмма шестьсот граммов собственного веса. Значит, не ленился, работал вовсю, не как некоторые…
— На три килограмма похудел! — сокрушенно вздыхал Бирюков. — Так от него после нескольких соревнований только кожа да кости останутся.
— Тюфяк! — злился Ивлев. — Да у него назавтра вес восстановится! Еще здоровее будет…
Видя, что тонкие дипломатические уловки не помогают, Ивлев переходил в прямую атаку.
— Позор! — набрасывается он на Бирюкова. — Ведь тебя, слона такого, однажды даже щупленький Козаченко обошел!
— Козаченко — как бык упрямый, — невозмутимо отвечал Бирюков. — У него уж и сил нет, и сопит, как паровоз, а все идет, все первым хочет быть.
…Предстояли межвузовские соревнования.
В институтскую команду входило двенадцать студентов-спортсменов. Сам Бирюков в шутку называл себя то «внезачетным», то «запасным». Собственно говоря, запасным его никто не делал. В официальных протоколах судейской коллегии он числился равноправным членом команды. Но зачет производился по первым десяти лыжникам. Время последних — одиннадцатого и двенадцатого — не учитывалось. А Бирюков обычно приходил именно одиннадцатым. Поэтому он и стал считать себя «внезачетным». Друзья, сперва шепотом, между собой, а потом открыто, вслух, тоже стали называть его так.
Бирюков уже привык к своей роли постоянного «внезачетника», но, не огорчался и даже был доволен.
Хорошо зимой в лесу! Легко скользишь по укатанной лыжне. Вокруг задумчиво дремлют пушистые ели. Бежишь не слишком торопясь, вдыхая всей грудью морозный воздух. Бирюкова это вполне устраивало.
Но ребята возмущались.
— Ты бы хоть разок одного из нас обошел, — сердито говорил Ивлев. — Не надоело тебе вечно быть «вне»?!
Бирюков отмалчивался.
На городских межвузовских соревнованиях к команде Института живописи сперва отнеслись недоверчиво, не считая ее серьезным претендентом на первые места.
— Художники! Служители муз! Воздушные создания! — иронически перемигивались студенты других институтов — технологи, кораблестроители, физики, электротехники, горняки. — Им кисточки держать, а не лыжные палки!
Но команда Института живописи быстро заставила шутников замолчать. Художники подобрались все как один — здоровые, сильные, рослые парни. Они уже выиграли десятикилометровку. Предстояла гонка на тридцать километров — самое трудное испытание. На этой дистанции особенно сильны кораблестроители.
…На большой стартовой поляне, окруженной густым, молодым ельником, суетился Миша Левчук, в кожаной куртке ядовито-малинового цвета, с многочисленными «молниями». Он пришивал нагрудные номера своим товарищам и то и дело озабоченно щелкал секундомером, сверяя его с судейским. В руке Миша держал чемоданчик с лыжными мазями, а на боку при каждом движении раскачивался огромный, похожий на орудийный снаряд, термос.
— Я буду ждать на двенадцатом километре, — возбужденно сообщал Миша всем членам команды. — Вы, миленькие, постарайтесь. Жмите…
Все обещали жать. Только Бирюков промолчал.
— И ты жми, — набросился на него Левчук. — Мало ли что… Вдруг кто-нибудь подвернет ногу или сломает лыжу…
Бирюков отмахнулся.
На утрамбованной сотнями ног стартовой площадке становилось все оживленнее. Яркие костюмы лыжников пестрели на снегу. Смех, шутки, разговоры сливались в один радостный гул.
В морозном воздухе резко прозвучала команда судьи, и к кумачовому плакату подошел Брегвадзе — «первая лыжа» Института живописи. Опершись на палки, он непрерывно двигал лыжами, чтобы к ним не примерзли комочки снега. Недалеко от него, в синем свитере, напряженно подавшись вперед, стоял Ивлев.
— Внимание! — крикнул стартер.
Брегвадзе замер. Судья приготовил секундомер.
— Марш!
Мелькнул красный флажок стартера. Лыжник стремительно рванулся вперед, взметая снежную пыль.
Вскоре старт взял Ивлев, а через некоторое время и Бирюков. Шел он спокойно, не напрягаясь.
На четвертом километре, под огромной разлапистой елью курносый паренек-контролер, студент-первокурсник, гордый своими обязанностями, записал на куске картона номер Бирюкова и насмешливо крикнул:
— Отстаете, гражданин! Бирюков, не отвечая, прошел мимо. «Успею!» — спокойно подумал он.
На двенадцатом километре, возле опушки, он еще издали увидел малиновую куртку Левчука. Вот к Левчуку приблизился Коневский, и тот помчался вдоль дорожки рядом с лыжником. На бегу Левчук протянул ему металлический стаканчик, из которого при каждом шаге выплескивалось на снег какао и тотчас замерзало бурыми пятнами.
Коневский, не останавливаясь, сделал два глотка и ринулся дальше.
Бирюков сразу почувствовал на внезапно пересохших губах терпкий, дразнящий вкус какао и еще издали стал притормаживать.
«Сейчас подкрепимся», — весело подумал он.
Но Левчук не протянул ему стаканчика.
— Гони вовсю! — свирепо закричал он. — Ивлев сломал лыжу.
Он бежал рядом и кричал еще что-то, но Бирюков уже не слушал.
«Ивлев сломал лыжу… Сломал лыжу… — торопливо билось в висках. — Значит, я уже не „запасной“. Да, вхожу в зачет… Ах, шляпа! Полз, как тюлень. Всех подвел… Всех. Весь институт. А сколько еще впереди? Восемнадцать… Да, восемнадцать километров! Можно наверстать».