СЮЗАНН: Я слышала, сюда заходит Пикассо.(Пауза. Все смотрят на нее.). Это верно?
ФРЕДДИ: Иногда.
СЮЗАНН: А сегодня?
ФРЕДДИ: Возможно.
Его ответ радует СЮЗАНН. Она достает из сумочки какую-то одежду. Поворачивается спиной к публике и расстегивает блузку. Но перед тем, как снять ее, останавливается и говорит. Первому — ФРЕДДИ.
СЮЗАНН: Отвернитесь. (Затем ЭЙНШТЕЙНУ). И вы тоже. (Смотрит на ГАСТОНА). Да и вы тоже. (Снимает блузку, открывая черный бюстгальтер. Надевает новую блузку, с соблазнительным верхом). Можно смотреть.
ГАСТОН: Черт возьми!
ФРЕДДИ: В чем дело?
ГАСТОН: Только сейчас сообразил, что все, что я ношу на себе, приносит мне счастье. Я не выхожу на улицу без «моей счастливой шляпы, без моего счастливого пальто, без моей счастливой рубашки».
СЮЗАНН: Я бы выпила немного вина.
ЖЕРМЕН: Какого?
СЮЗАНН: Красного, пожалуйста.
ЖЕРМЕН берет бутылку у ФРЕДДИ.
ЖЕРМЕН: Вы знакомы с Пикассо?
СЮЗАНН: Виделись дважды.
ЖЕРМЕН: Он знает, что вы придете?
СЮЗАНН: (так, как если бы «Еще бы!»): Думаю, он будет рад увидеть меня.
ЭЙНШТЕЙН: Кто такой Пикассо?
ЖЕРМЕН, ФРЕДДИ, СЮЗАНН: Художник…
ФРЕДДИ: Художник или говорит, что художник. Я никогда не видел его картин, только знаю, что он сам говорит. Помешан на голубом, говорят.
СЮЗАНН: О, да, он художник. Я видела его картины. Он дал мне рисунок.
ФРЕДДИ: И каковы они?
СЮЗАНН: Странные, правду сказать (указывает на картину на стене). Совсем не такие, как эта.
ФРЕДДИ: Ничего особенного в ней нет. Взята из дома моей бабушки, когда она умерла, вернее, когда умирала. Овцы на лугу в тумане. Замечательно.
ЭЙНШТЕЙН: Это не то, что на ней вижу я.
ФРЕДДИ: И что же здесь видите вы (задерживая дыхание) Эйнштейн?
ЭЙНШТЕЙН: Я предпочитаю смотреть в даль. Когда овцы становятся все меньше, смешиваясь с туманом и ландшафтом. В общем, я вижу «мощь ландшафта над малыми вещами». Для меня лишь смысл сообщает картине ценность.
ГАСТОН: (в смятении): О господи! Овцы. Луг. Туман. Круг замкнулся.
ЖЕРМЕН: Возникает проблема.
ЭЙНШТЕЙН: Да?
ЖЕРМЕН: Мне кажется, что, если вы цените в картине только смысл, тогда любая плохая картина, если в ней есть смыл, столь же хороша, как и любая хорошая.
Возникает пауза, во время которой все думают.
ЭЙНШТЕЙН: О, женщины!
ГАСТОН: Я бы выпил вина. Цель вина состоит в том, чтобы сделать меня пьяным. От плохого вина я буду пьян так же, как и от хорошего. Я предпочитаю хорошее вино. Но так как результат от качества не зависит, я бы предпочел заплатить за хорошее вино по цене плохого. Эйнштейн, ты это хотел сказать?
ФРЕДДИ: Не думаю, что он до этого мог бы додуматься, Гастон.
СЮЗАНН (роется в сумке и достает сложенный кусок бумаги). Хотите посмотреть на рисунок, который он мне дал? (Дает его ЭЙНШТЕЙНУ. Тот берет его, спускается со сцены и подносит листок к свету).
ЭЙНШТЕЙН: Никогда не думал, что двадцатый век явится передо мной так причудливо… нацарапанным карандашом на листке бумаги. Хотя именно так предстают перед первооткрывателем предметы, которым тысячи лет. Я счастлив сегодняшним вечером, я готов принять это. В другое время я мог бы посмеяться над ним или высмеять его. Кстати, почему этого не случилось раньше? Почему это не пришло в голову Рафаэлю?
ФРЕДДИ: Что скажите о рисунке?
ЭЙНШТЕЙН (с невинным взглядом): Как вам сказать…
ФРЕДДИ: Ха, дайте-ка мне (смотрит на рисунок). Гм-мм. Да, уж. (Передает рисунок ЖЕРМЕН).
ЖЕРМЕН (смотрит на рисунок): А мне нравится (передает рисунок ГАСТОНУ).
ГАСТОН: Мне не понятно, что на нем изображено.
СЮЗАНН: Не думаю, что я здесь похожа.
ЭЙНШТЕЙН. Приехали. На четыре мнения стало больше. Кстати, удивительно, сколько мнений может вместить в себя мир? Миллиард? Триллион? Что ж, мы добавили еще четыре. Но рисунок-то остался таким, каким и был.
ФРЕДДИ (берет у ЭЙНШТЕЙНА стакан, чтобы налить в него спиртное): Эй, послушайте. И кем я буду, если у меня не будет своего мнения? Я смотрю на рисунок, я думаю о нем, я составляю о нем свое мнение. Затем я встречаю других людей и высказываю им свое мнение. Представим себе, что рисунок привел меня в восторг (выпивает из стакана ЭЙНШТЕЙНА). И так как, я от него в восторге, кто-то еще посмотрит на рисунок и тоже составит свое мнение. И оно тоже будет восторженным. И вскоре там, где были одни тупицы, я будут стоять среди людей, полностью плененных рисунком и имеющих собственное мнение о нем.
СЮЗАНН: Меня зовут Сюзанн.
ГАСТОН: И вы ждете Пикассо?
СЮЗАНН: Верно. Вы его знаете?
ГАСТОН: Слышал кое-что. Здоровяк, король родео, маг лассо?
СЮЗАНН: Нет, нет…
ГАСТОН: Как его зовут?
СЮЗАНН: Пабло.
ГАСТОН: Нет, это не он. Как ты встретилась с Пабло?
СЮЗАНН: Я… это случилось две недели назад. После полудня я шла вниз по улице и повернула к себе, а он уже стоял там, на лестнице, в дверном проеме, и смотрел на меня. «Я — Пикассо», — сказал он. «Ну и что из этого следует?». И тогда он ответил, что в точности сам не знает, но думает, что в будущем Пикассо что-нибудь будет значить, и это будет связано с ним. Он сказал, что двадцатый век должен где-то начаться, и, почему бы ему не начаться прямо сейчас. Затем он спросил: «Можно я поднимусь к тебе?». И я ответила: «Да». Он подошел и взял меня за руку и повернул ладонью вверх и глубоко провел по ладони ногтем. Через мгновение в крови проступил голубь. Тогда я подумала: «Почему если кто-то, кто хочет меня, может месяцами увиваться за мной, а я даже не взгляну на него, но стоит кому-то еще найти верные слова, и я уже лежу на спине, не понимая, что меня сразило?»
ЖЕРМЕН: И что же это?
ФРЕДДИ: Что?
ЖЕРМЕН: Не обращай внимания.
СЮЗАНН: Знаете, мужчины всегда говорят о свои штуковинах так, как будто они вовсе и не их.
ГАСТОН: О каких штуковинах?
СЮЗАНН: О тех, что между ног.
ГАСТОН: А, да. Луи…
ФРЕДДИ и ЭЙНШТЕЙН: А…
СЮЗАНН: Но это правда. Это как неуправляемый огонь, что, извиваясь, ползет через весь город. Но у женщин тоже есть кое-что между ног; только ее штучки работают иначе. Они включаются отсюда (касается головы). Так что, когда парень входит в мои мозги, он практически уже там. Потом, я знаю, он уже внутри моей квартиры, и я спрашиваю: «Что ты хочешь?», и он отвечает, что хочет мои волосы, хочет мою шею, мои колени, мои ноги. Хочет смотреть глаза в глаза, прикасаться щекой к щеке. Хочет стулья в комнате, блокнот на столе; хочет краску со стены. Он хочет потреблять меня до тех пор, пока ничего не останется вокруг. Он сказал, что хочет освободиться, и, что я буду его спасительницей. И он говорил по-испански, и это мне не мешало, признаюсь вам. Ну, в том смысле, что словечко «нет» звучало как название какой-нибудь польской деревушки (Все смотрят на нее в ожидании): не произносимо (Гордо). Я не так уж быстро ему отдалась. Честно сказать, я не в восторге, так как это закончилось слишком скоро.
ГАСТОН: Преждевременное семеизвержение?
ЖЕРМЕН: Другие предположения?
ФРЕДДИ: Что?
ЖЕРМЕН: Не обращай внимания.
СЮЗАНН: Ну, так вот, когда я сидела полуодетая, он поднял стакан для вина, один из двух, что у меня есть, и посмотрел на меня через донце (берет стакан и показывает). Нацелил его на меня и стал крутить как калейдоскоп. И говорит: «Даже, несмотря на то, что ты преломляешься, ты — это ты». Я промолчала. А он сказал, что ему куда-то надо, и я подумала: «Да, конечно». И он ушел.
ЖЕРМЕН: Вы виделись с ним еще?
СЮЗАНН: О, да. Той ночью он вернулся и принес мне этот рисунок, и мы снова занимались любовью. На сей раз по-французски. И на это раз мне понравилось. Один-один, если вы ведете счет. Затем он стал очень рассеянным и я спросила: «Что случилось?». И он ответил, что иногда он начинает думать о чем-нибудь и не может остановиться. «Нет, не так», — сказал он. Он не думает о чем-нибудь, он это видит. «И что ты видишь?», — спросила я. «Этому нет названия», — ответил он. Да, примерно так он ответил: этому нет, этому нельзя придумать название. Что ж, когда ты с кем-то, кто говорит, что видит вещи, которым нельзя придумать название, то либо ты бежишь от всего этого, как черт ладана, либо смиряешься с этим. Я смирилась, и вот почему я сегодня вечером здесь. Он сказал мне про этот кабачок и про то, что когда-нибудь мы сможем здесь встретиться, и это было две недели назад.
