— Так… Очень мило.
Из коридора слышалось хлопанье дверей, быстрый топот каблуков — соседи бежали узнать, в чём дело. Маленький номер сразу заполнился людьми, по большей части офицерами.
— Кого это?.. Что случилось? — спрашивали они друг у друга.
Стрелявший объяснил:
— Это Серёжка Лукашевич… Я в темноте не узнал.
В номер торопливо вошёл загорелый плечистый полковник. За ним шла девушка — сестра милосердия.
— Поручик Брусенцов! Что здесь происходит? — недовольно спросил полковник. — Кто стрелял?
Брусенцов встал было с постели, потянув за собой простыню, которой прикрывался. Но простыня была одна на двоих. Ойкнув, женщина рванула её на себя, и Брусенцову пришлось снова сесть. Так, сидя, он и отвечал полковнику:
— Стрелял, естественно, я… — Он со злобой поглядел на тяжёлый австрийский пистолет. — В комнату кто-то ворвался и заорал: руки вверх!.. А у меня под подушкой пистолет. Я и выстрелил… А это, оказывается, Лукашевич, адъютант Миронова… Что, зачем — понять не могу!..
— Попрошу имя и фамилию вашей дамы, — сказал полковник.
Брусенцов, несколько смутившись, повернулся к женщине:
— Как тебя зовут?
Та подняла на полковника испуганные глаза:
— Ксана… Нестеренко Ксения.
— Вы подтверждаете слова поручика?
— Да. Всё так точно и было, как они рассказали. Тот с револьвером зайшол, а они…
— Да не револьвер это, — с досадой перебил кто-то из офицеров. — Зажигалка… Он пошутить хотел.
— Вот и пошутил, — сухо сказал полковник. И велел женщине: — Одевайся и можешь идти… А вам, поручик, тоже советую одеться. И, пожалуйста, сдайте мне оружие. Вы под домашним арестом.
Брусенцов молча отдал полковнику пистолет.
Сестра за это время успела с помощью двух офицеров перевернуть Лукашевича на спину и расстегнуть на нём китель. Теперь она поднялась с колен и сказала:
— По-моему, он умер… Пульса нет.
Никто не перекрестился, не снял фуражку — как-то обстановка не располагала.
— Сестра, — попросил полковник. — Может быть, вы побудете с ним? До прихода врача?
Сестра покорно кивнула.
…Прапорщик лежал уже не на полу, а на постели Брусенцова. Рядом сидела сестра милосердия. Сам Брусенцов, в английском френче и бриджах, шагал по комнате, скрипя сапогами. Больше в номере никого не было.
— Ну что вы на меня смотрите, как… как сова из дупла, — раздражённо сказал Брусенцов. Сестра, действительно, смотрела на него с непониманием и страхом. — Молчим?.. Понятно. Убить мерзавца презрением.
Тогда сестра отвела глаза и сказала:
— Может быть, вы уйдёте? Вы уже своё сделали.
— Куда это я уйду? Я здесь под домашним арестом… Мой дом — моя крепость.
— Такие люди, как вы… — сказала сестра дрожащим голо» сом, — опозорили белое дело… Из-за таких нас ненавидят.
Поручик поглядел на её милое расстроенное лицо и буркнул:
— Много вы понимаете…
Он, видимо, хотел этим ограничиться, но не выдержал и заговорил снова:
— Да, по-идиотски убил приятеля… Так ведь время идиотское!.. Все с ума посходили! — Он вдруг усмехнулся. — И вы тоже сумасшедшая. Тут покойник лежал, вам бы плакать или молиться, а вы про белое дело рассуждаете… Ну что ж, очень мило. Давайте про белое дело…
Брусенцов поглядел на неё опять, и она в первый раз заметила, что глаза у поручика серо-синие, цвета сабельной стали.
— А вы знаете, — сказал он, — что через месяц ни вас, ни меня и вообще никого из наших тут не будет?.. Против нас стотысячная армия. Сто тысяч голодных и злых пролетариев. Да они эти неприступные укрепления зубами прогрызут!..
Сестра подняла к лицу дрожащую ладошку, будто загораживаясь от Брусенцова.
— Какой вы всё-таки скверный человек… Вы боитесь — и вам надо, чтобы все боялись. Чтобы потеряли надежду… Зачем? Что я вам сделала?
— Вы мне? Ничего.
Поручик взял из вазы на подоконнике виноградинку, положил в рот. Потом спохватился и переставил вазу поближе к сестре.
— Ешьте виноград.
Она молча отпихнула вазу. Но Брусенцов, занятый своими мыслями, даже не заметил этого.
— Люди готовы поверить в любую чушь. Только правде никто не верит… У вас у всех одна надежда — Крым. Отберут его, и куда вы денетесь?.. Господа офицеры пойдут в дворники, дамы — на панель… Присутствующие исключаются.
Дверь распахнулась, и вошёл офицер, тоже поручик, в черкеске. За ним шли двое солдат. Офицер поклонился сестре, а Брусенцову сказал:
— Саша, поздравляю. Ты под следствием.
Он глянул на покойника и сочувственно поцокал языком.
— Жалко, жалко мальчишку… А?.. Во цвете лет… Ну, пошли.
Бруснецов снял с вешалки шинель и полевую сумку. Потом спросил поручика:
— У вас на конюшне стоит мой Абрек. Скажи Петренке, чтоб смотрел за ним. И пускай проезжает каждый день.
— Слушаю и повинуюсь… Гляди, что у меня есть. Улыбка Антанты.
Поручик в черкеске показал на свои газыри. В них были напиханы сигары. Одну штуку он вытянул и предложил Брусенцову:
— Бери… На губе пригодится.
Сестра спросила:
— Простите, а где же доктор?
Офицер не знал, но галантно ответил:
— Мадемуазель, он будет с минуты на минуту.
Уже в дверях Брусенцов остановился.
— Да! Ещё одно дело… Милосердная сестрица, где я вас найду? По какому адресу?.. Мы с вами не доспорили.
Сестра закусила губу и промолчала.
— Нет уж, вы ответьте. А то ведь я не уйду — Брусенцов уселся на стул посреди комнаты. — Будет грандиозный скандал.
— Будет, — с готовностью подтвердил поручик в черкеске. — Он не пойдёт. Нижние чины откроют огонь… К чему лишние жертвы?
— Хорошо, — сказала сестра и почему-то улыбнулась. — Я живу на Корабельной улице. Адмиральский переулок, крайний дом.
— Не знаю, но отыщу.
И Брусенцов двинулся к двери.
Деревня Жуковка
5 ноября 1920 года
Аэродром красной авиации размещался на выпасах за деревней. Самолётов было три, вернее, два с половиной: один — бескрылый, как кузнечик, — находился на ремонте.
Андрей Некрасов стоял возле этого самолёта и с грустным интересом смотрел, как в отдалении, за лётным полем, авиаторы хоронят товарища.
На могильный холмик водрузили пропеллер, командир сказал какие-то неслышные Некрасову слова. Пятеро лётчиков вынули револьверы, выстрелили в воздух — и в это время плечо Некрасова тронула чья-то рука.
Андрей обернулся и увидел незнакомого человека — щуплого, в кавалерийской шинели чуть не до пяток.
— Здоров! — сказал человек. — Ты, что ли, съёмщик?
— Ну я. А вы кто?
Человек в шинели не понял, к кому относится это «вы», и даже оглянулся через плечо, не стоит ли кто сзади. Потом сообразил и улыбнулся:
— Я-то? Карякин я, Иван Трофимович, сын собственных родителей. Прислан тебе на подмогу. — Он поправил на боку наган. — Охранять тебя и вообще для компании… — Тут Корякин замялся и, поскольку был человек честный, добавил: — Ну, и если что подсобить, таскать тяжести твои — это тоже можно. Есть такое распоряжение… Так что давай дружиться.
Он протянул Андрею руку, и тот с удовольствием пожал её: иметь помощника было хорошо. Карякин поглядел на могилку, возле которой всё ещё толпились лётчики.
— Это чего? — осведомился он.
Андрей объяснил:
— Авиатора хоронят.
— Не нашего? С которым лететь?..
— Да нет, — усмехнулся Некрасов. — Наш пока живой.
Тогда Карякин обратил своё беспокойное внимание на имущество Андрея — зачехлённую камеру, штатив, железный сундучок с плёнкой.
— Это всё наше?.. Сила! — одобрил он. — Я всякую такую механику уважаю. Я ведь сам механический человек. Жестянщик, рабочая косточка… А ты из каких?
— Вот происхождение у меня того… Я как бы попович, — сказал Андрей, смущённо улыбнувшись. — Меня дядька воспитал, священник…
Сказал — и тут же пожалел о своей откровенности. Лицо у Карякина сделалось нехорошее, злое.
— Поп воспитал? А зачем же ты в Красной Армии очутился?.. Мобилизованный?
